Сельва не любит чужих - Лев Вершинин

Прервал он уговоры, и в глазах стариков вспыхнуло благоговение, а в медовом взоре Гдлами — откровенная гордость, ибо перед ними стоял тхаонги, полубог, способный уладить спорные вопросы, лично переговорив с самим Txa-Онгуа. «Пусть будет так, как скажешь ты!» — в один голос уступили старейшины, и он сутки напролет провел инструктируя Н'харо, в котором не сомневался, и Мгамбу, которому доверял. Как и предвиделось, идеальным учеником оказался Убийца Леопардов, а Мгамбе пришлось удовольствоваться званием ефрейтора…

А потом была сельва, и фильм оказался не столь уж интересным. Во всяком случае, немного затянутым.

Выстроившись цепочкой, один за другим, как принято у охотников, вышли они из селения в пору, когда рассвет подумывал, а стоит ли начинать брезжить. Небо в то утро слезилось, хотя время больших дождей уже миновало и земля, непросохшая после обильных ливней, гулко чмокала под босыми ногами и чавкала под плетеными подошвами сандалий. И было довольно знобко. Но ни хмурое утро, ни угрюмые ущелья, с каждым шагом все гуще и гуще зарастающие лесом, не могли испортить Дмитрию этот день, день первой операции, возглавляемой непо-средственно лейтенантом Коршанским.

Вдыхая полной грудью удивительно чистый воздух, пьянящий не хуже «Хванчкары», распитой на двоих с Дедом в день его совершеннолетия, Дмитрий чувствовал себя как минимум Наполеоном, но еще не погрузневшим и разочарованным владыкой Европы, а юным, не знающим своего будущего оливковокожим генералом, встающим навстречу пулям со знаменем в руках на Арколь-ском мосту…

Временами, перенаполеонившись, он наступал на ноги Н'харо, идущему впереди, и тогда гигант смущенно улыбался предводителю, а нгуаб'дгге отвечал ему извиняющим кивком: все, мол, в порядке, ничего страшного, браток!

— Диойя, — негромко сказал Мгамба, осторожно коснувшись его плеча, и Дмитрий, все так же всхрапывая, смущенно заерзал на подстилке. Конечно, бывает…

Режиссер, поставивший фильм, решил добавить в сценарий, элементы комедии, и все бы ничего, если бы на роль главного комика не был избран землянин. Хотя, откровенно говоря, он и впрямь выглядел нелепо в сравнении с воинами, когда, обжигаемый обожающими взглядами, брел по тернистой лесной тропе!

А ведь поначалу думалось, что сельва, сквозь которую он шел в одиночку столько дней, стала знакомой ему и особых трудностей быть не должно…

Какое там! Оказывается, она умеет шутить так, что неведомые зрители, сидящие где-то в заоблачных высях перед экраном, наверняка покатываются от хохота.

Вот, скажем, выбоина! Ее не сразу заметишь. Она до краев заполнена гнилью, отторгнутой сельвой, поэтому кажется твердой. И люди дгаа проходят по ней так, словно она и на самом деле тверда. Трое, семеро, полтора десятка. Но не тот, кто должен подавать им пример! Не менее получаса, прервав движение, удивленные двали вытягивали своего предводителя из мерзко пахнущей трясины, и хорошо еще, что в глазах у них не было насмешки. Нет, один, кажется М'куто, шустрый и востроглазый, хихикнул все-таки, но кулак Мгамбы оказался быстр, а пятка Н'харо тверда…

После ему одному слышного хохота в зрительном зале пришлось из Наполеона переквалифицироваться в Чингачгука, рожденного в лесу. И Тха-Онгуа сжалился. Больше подобных казусов не было, тем паче, что предводитель из всех сил пытался шагать след в след, как воины дгаа. Но гаденыш-режиссер мог быть доволен, потому что ноги, словно сами по себе, спотыкались, скользили, проваливались. Дмитрий один производил столько шума, сколько небольшое кабанье стадо, спешащее к заветному водопою, и ему в первые часы было невыносимо стыдно перед бесшумно скользящими по тропе двали. Но юноши и не думали насмешничать. Уж они-то, в отличие от своего нгуаб'дгге, знали: только величайшим из воинов дано идти по сельве, никого не остерегаясь, предупреждая заранее обреченного врага о своем приходе…

Это было труднее всего, что довелось ему испытать, даже труднее бега на скорость по марафонской дистанции с полной выкладкой. Тогда можно было плюнуть на показатели и добраться до финиша даже и девятым из сорока, что, в сущности, тоже неплохо. А здесь в какой-то момент сил не осталось вовсе, и он шагал, усилием воли стараясьне выдать того, что уже не способен сделать ни шагу. Привычная тяжесть «дуплета» сделалась невыносимой, ремень — кто бы мог поверить? — натирал тренированное плечо, едкий пот заливал лицо. Он был сейчас для зрителей проклятого стереофильма тем самым несчастным недотепой, которого постоянно обливают помоями, надевают на голову торт и пинают в зад; такие эпизоды никогда не казались Дмитрию особо смешными, а с собою в этой роли он вообще не мог смириться. Единственно, о чем он мечтал в те часы, — поскорее встретить врага. Сколько угодно врагов. С автоматами, хоть с лучеметами, хоть с излучателями «Звяга». В любом случае, даже излучатели лучше этой пытки…

Нгуаб'дгге люто завидовал рядовым. Ни один из юнцов не выказывал никаких признаков усталости, больше того: несмотря на липкую, с каждым часом сгущающуюся предгрозовую духоту, на татуированных лицах не выступило ни одной капельки пота, хотя двигались ребята не охотничьим, а военным шагом, позволяющим даже в темноте продираться вслепую сквозь мокрую чащобу, легчайшим касанием ступни не тревожа затаившийся под скрученными корневищами змей…

Щелчок. Затемнение, словно кто-то переключил сон на другую программу. Но и здесь тоже оказался все тот же осточертевший до мозга костей фильм.

Серия вторая. Пещера. Трехчасовой привал.

Странное дело! Он не сомневался, что провалится во тьму и тишь, стоит лишь прилечь. А не вышло. Вокруг, притулившись друг к дружке, похрапывали двали, снаружи топтался, держа копье на изготовку, выносливый Н'харо, вызвавшийся стоять на страже, а Дмитрий изо всех сил пытался, но никак не мог уснуть. Он думал о предстоящей стычке, он просчитывал, какой она должна быть, и пытался угадать, какова она будет. В эту ночь лейтенант Коршанский впервые до конца и по-настоящему понял, что игрушки закончились и на его плечах лежит тяжкая, как десяток «дуплетов», ответственность за три десятка слепо верящих ему мальчишек…

А когда стало ясно, что со сном придется обождать денек-другой, Дмитрий поднялся с поросших мхами камней и вышел из пещеры, а Н'харо, поприветствовав предводителя широкой, никому другому не предназначенной улыбкой, поднял левую, свободную от копья руку и, указав на сельву, сказал:

— Д'жгоньи. Межземье.

И Дмитрий кивнул. Гдламини объяснила ему это.

Оставив за спиной край Дгаа, отряд мстителей приблизился к ничейной земле, многократно более опасной, нежели земли, твердо принадлежащие кому-либо. Богатая, просторная страна, изобильная дичью, рыбой, полезными плодами. И недобрая. Самый стык владений народа дгаа, мохнорылых и тех, кто живет на равнине. Из сбивчивых, хотя и подробных разъяснений Гдлами Дмитрий хотя и понял не все, но уяснил главное: здесь никто ни перед кем не в ответе. Колонисты, привлеченные некогда щедростью края, живут малыми хуторами-выселками, равнинные раньше, до появления Железного Буйвола, забредать без нужды остерегались, поскольку побаиваются сельвы, а вот люди дгаа…

— Понимаешь, тхаонги, — растолковывала ему дгаамвами накануне выступления, — были среди племен дгаа люди, не желавшие нового. Те из семей дгагги, и те из семей дганья, и те из семей дгавили, кто не захотел подчиниться воле родителя моего, Дъямбъ'я г'ге Нхузи, который стал Мппенгу вва'Ттанга Ддсели, ушли сюда, в межземье, и живут малыми поселками, никому не подчиняясь. Но они — наши братья, у них есть право участвовать в совете дгаа, и от них присылают в Дгахойемаро дары: шкуры, плоды и вяленое мясо. Если их обидят, за них будет мстить весь народ дгаа…

Фильм опять становился интересен.

Он был теперь черно-белым, словно режиссер, попробовав силы в комедии, решил заявить о себе как об авангардисте, исповедующем идею возврата к корням…

Черной была сельва, и серым был дождь, зарядивший с рассвета, такой же, как вчера, в самом начале похода, но все усиливающийся и усиливающийся. Накидки и набедренные повязки сразу промокли насквозь. Сырость пропитала кожу, мышцы, проникла в самую душу, и те из воинов, кто щеголял в плетеных сандалиях, разулись, без сожаления оставив на тропе облепленную обувку, столь нравящуюся красавицам народа дгаа; им было все равно, подошвы их ног не уступали в прочности подметкам из полифера, надежного, но чудовищно Тяжелого.

К середине второго дня они миновали Место-Где-Убили-Двоих. Там уже не оставалось никаких следов трагедии. Люди, посланные Гдламини, доставили в Дгахойемаро вздувшиеся тела убийц, и дгаа убедились, что мохнорылые двиннь'г'я сказали правду. Двое было негодяев, облаченных в одежды, какие делают на равнине, и один из мертвецов, с дырой от громовой палки мохнорылого, был несомненным человеком равнины, а второй, не имевший головы, столь же неоспоримо оказался одним из равнинных красногубых, что подтвердилось не только размерами тела, но и синими письменами на уже начинающей разлагаться груди…