Горькая жизнь - Валерий Дмитриевич Поволяев

кто пришел в Воркуту, имели стволы, – вплоть до артиллерии, захваченной по дороге (несколько пушек прикатили с собой) – оружия, в общем, имели достаточно, и запас патронов был приличный. Хоть об этом-то не надо было думать.

Он посылал две группы на аэродром – разведать, понять, есть ли уязвимые места, дырки, в которые можно было бы вколотиться и проникнуть на летное поле, выбить оттуда пехоту, или что там есть – БАО (батальон аэродромного обслуживания), но обе группы вернулись ни с чем. Только потеряли несколько человек убитыми – аэродром находился в плотном пулеметном кольце, не пробиться. Словом, было отчего печалиться.

Смерти Хотиев не боялся. Жаль только, не удастся увидеть родные места, золотистые верхушки гор, замыкающие сочинский горизонт, море, сад свой, в котором росла айва величиной с тыкву, и мать осенью готовила из этих «тыкв» роскошное варенье; прозрачную говорливую речку, в которой руками ловили форель. Жаль, что ничего этого больше не будет.

Что же касается остального, даже собственной жизни, то здесь Хотиев был спокоен: если надо будет умереть, он умрет. Наверное, точно также спокойно умрет и большинство людей, пришедших с ним в Воркуту.

На земле взвихрился холодный ветер, прилетевший издалека – судя по всему, с самого океана, – поднял мелкую жесткую пыль, разный мусор – тряпки, обрывки бумаги, перья, забил Хотиеву глаза. Он отер их рукавом телогрейки, повернулся к Егорунину, лежавшему рядом:

– Неплохо бы бинокль где-нибудь раздобыть.

Бинокль, который имелся у них раньше, был разбит крупнокалиберной пулей, случайно угодившей в него.

– А что! – Егорунин промокнул простуженный нос какой-то смятой серой тряпкой, – похоже, оторвал от старого матраса и теперь использовал вместо платка – кивнул согласно. – Совершим бросок на ту сторону и отнимем. За нами не заржавеет.

В ответ Хотиев тоже кивнул, вновь притиснулся к земле: ему надо было найти выход, которого он не видел, придумать, как взять крайние дома, хотя бы один дом, а дальше он сообразит, как быть. В крайнем случае ему подскажут – опыт уличных боев у большинства фронтовиков имелся…

Лишь на следующий день, когда подоспела пора лечь на дневку, Китаев и магаданский «кум» примерили добытое ночью «партикулярное платье».

Китаев натянул на себя брюки, потом рубашку, которая оказалась сшитой из вискозы – ткани, обладавшей свойствами шелка и приятно, как хлопок, пропускавшей воздух, мягко облегавшей тело, – и почувствовал, что он вот-вот задохнется от прилива какой-то жгучей радости.

Все было понятно – в лагере, на зоне, такую одежду никто не носил – слишком уж хороша! Китаев натянул на рубашку пиджак, пошевелил плечами. Магаданский «кум» не сдержался, поцокал восторженно языком, поднял правую руку с оттопыренным большим пальцем и произнес только одно слово: «Однако!» Замолчал – больше ничего не смог произнести. – Видать, тоже перехлестнуло дыхание.

Так и молчали несколько минут, пока Китаев не обулся в полуботинки и не притопнул ногами:

– Не ботинки, а картинки, вот какие полботинки, – настроение было такое, что ему захотелось подурачиться. Как школяру, получившему переходящий красный вымпел лучшего ученика класса. – Папе сделали ботинки, не ботинки, а картинки. Папа ходит по избе, бьет мамашу…

– Сплошной восторг, – наконец выдавил из себя магаданский «кум», поспешно развернул свою наволочку и также начал переодеваться. – Ах, какой восторг!

Ну разве могут быть произнесены такие слова в лагере? Там в ходу была совсем другая речь. Магаданский «кум» вертелся как мог, стараясь разглядеть себя со стороны, но если не имеешь зеркала, то собственный затылок вряд ли увидишь; наконец Брыль устал от ненужных потуг и спросил у Китаева:

– Ну как?

Китаев показал ему большой палец:

– На пять! Аттестат с отличием можно выдавать прямо на руки.

Новая одежда преобразила их, сделала людьми. Китаев это почувствовал особенно остро, магаданский «кум» тоже почувствовал. Лица их украсились счастливыми, какими-то неверящими улыбками, фигуры выпрямились, оба они помолодели, хотя после зоны человек не может помолодеть никак – чисто физически организм не позволит.

– Только зачем он мне, этот аттестат?

– Мало ли, – Китаев не удержался от колючего выпада, – пригодится. Можно вместо носового платка использовать, можно в туалете заместо газетки почитать.

Лес в этих краях был иной, чем встречался им раньше – захламленный, путаный, сильно посеченный – в два счета можно сломать ноги; если окажешься тут один и, не дай Бог, поломаешься, – не выберешься из него никогда… Но в отличие от лесов более северных, здесь народ бывал чаще – следы человеческие встречались почти на каждом шагу. А это, извините, штука нежелательная: столкнуться среди деревьев с каким-нибудь местным стукачом или даже обычным ротозеем-семиклассником из здешней школы – беда: и тот и другой обязательно донесут и приведут людей с собаками и карабинами. Но об этом даже думать не хотелось, да и наши герои находились совсем в ином состоянии. И в настроении соответственном. Китаев вдруг увидел под поваленным стволом, в ложбине под расщепленной надвое макушкой, яркий красный цветок с желтой середкой и темными пятнами по алому фону, – крупные лепестки были похожи на крылья диковинной тропической бабочки – и в неком ошеломлении отступил назад.

– Брыль, это же мак, южный мак, который не растет в северных краях, – изумленно проговорил он, – ты только погляди, «кум»!

– Вижу, – коротко произнес Брыль, прищурил один глаз. – На севере тоже есть красивые цветы, но таких нет.

Китаев хотел сорвать цветок и преподнести его магаданскому «куму», но тот остановил его:

– Погоди, не рви, – Брыль наклонился над цветком, оценивающе осмотрел его. – Пусть растет. Это хорошо, когда южные цветы продвигаются на север… Вдруг мак здесь приживется?

– Но все равно далеко на север он не продвинется. Мерзлотная земля не даст.

– А вдруг? Есть же такое волшебное слово «вдруг»! – было в магаданском «куме» сокрыто что-то сентиментальное – не все съела лагерная кислота, остались осколки хорошего, того, что делает человека человеком, сидит все это в душе у Брыля, не пропадает.

Осознание этого даже настроение подняло у Китаева. Жаль, нет у него шкалика какого-нибудь портвейна или «вермути», тогда бы они отметили свои обновки… Но ничего – будет в конце концов и на их улице праздник. В это Китаев верил.

Надо было, пока светло, выбираться из захламленного леса и двигаться дальше, не то в темноте в этих дебрях можно серьезно поломаться и застрять тут надолго.

От оружия освободились на берегу большой реки с черной пенистой водой.

– Интересно, что это за река? – спросил у напарника Китаев. Голос его был встревоженный… Карту бы им сюда географическую, но карты не было.

– Судя по ширине и размаху – Печора. Но Печора ли это?

Вода в реке была такой темной, что в ней даже небо не отражалось, лишь крупные облака оставляли светлые мазки и все, больше ничего не было. Если это Печора, то