Плоды зимы - Бернар Клавель

— Когда поешь, — сказал он, — сходи в сарай. Посмотри, хорошо ли он запер дверь. Впрочем, войди-ка сначала внутрь и проверь, не шарил ли он в стенных шкафах, где инструменты… На стене возле поленниц у меня висели два садовых ножа — погляди, на месте ли они. Добрые ножи. За такие нынче надо хорошие деньги заплатить. Да еще теперь, с этой войной, таких, пожалуй, и не купишь. Нож поменьше — ну тот, что прямо над головой висит, знаешь, с расколотой ручкой. Вот уже несколько лет все собираюсь ее починить. Да никак времени не выкрою. В хорошую погоду целый день возишься в огороде, а в ненастье я уже не могу работать в нетопленном сарае. Все твержу себе, что сарай надо проконопатить, но только эта работа уже не по моим годам… Да, так о чем это я говорил?.. Ах да, о садовом ноже, ты его знаешь. Так вот, я купил его у Ражино… Тебе тогда было года три или четыре… Не помнишь? Ражино жил за холмом Манси. Славный был человек… И этим ножом он пользовался уже лет тридцать. Я познакомился с Ражино, когда вернулся с той войны…

Жюльен молчал. Время от времени он только кивал головою, и отец продолжал свой нескончаемый рассказ, в центре которого был нож, а от него во все стороны расходились бесконечные истории — они соединялись, пересекались, следовали одна за другой и в конце концов по какой-нибудь поперечной тропинке неизменно возвращались к старому ножу.

Отец все говорил, медленно ведя свой рассказ по ухабистой дороге воспоминаний, и, по мере того как старик продвигался вперед, ему казалось, что на душе у него становится не так тоскливо.

Однако тоска охватила его с новой силой, как только стали приходить люди. Каждый раз надо было заново рассказывать, как умирала мать. Отец начинал свое повествование одними и теми же словами, все так же неторопливо, и все шло хорошо, пока он не доходил до визита доктора. Тут он испытывал немалые трудности, стараясь обойти истину и погружаясь в расплывчатые объяснения. Он говорил, что силы у покойной жены были уже на исходе, что, во всяком случае, время было упущено, но он сам чувствовал, что в его рассказе чего-то недостает. У него на самом деле не было такого чувства, что он говорит неправду, — просто он был убежден, что опускает некоторые подробности, которые не могут никого интересовать. Однако, чтобы обойти их, ему приходилось в одном определенном месте своего повествования оставлять путь, усеянный фактами, и идти по зыбкой стезе, употребляя слова, за которыми не скрывалось ничего видимого и осязаемого. Для него, хранившего в памяти сотни длинных историй, это было непривычно, и он с трудом приспосабливался к такому положению. До момента появления врача все шло хорошо: отец всякий раз употреблял все те же слова, говорил все так же неторопливо, вздыхал в одних и тех же местах. А затем его рассказ становился все более расплывчатым, старик это сознавал и вскоре стал опасаться, как бы Жюльен не вздумал задать ему какой-нибудь вопрос, требующий точного ответа.

Поэтому отец почувствовал чуть ли не облегчение, когда около четырех Жюльен сказал:

— Я ненадолго отлучусь.

— Только смотри возвращайся к пяти часам, когда мать будут класть в гроб.

— Я ненадолго, хочу только повидать господина Робена.

— Да, но… Да, но…

Тревога, уже было утихшая, опять овладела отцом, она стала еще сильнее. Все же он ничего не посмел сказать. Его охватило смятение, и оно все возрастало из-за присутствия нескольких друзей, которых он давно не видел и которые все не уходили. Для каждого вновь пришедшего отец сызнова начинал свой рассказ, и те, кто его уже слышал, как бы сопровождая его речь, сочувственно кивали и беспомощно пожимали плечами. И старик боялся, как бы кто-нибудь вдруг не остановил его и не сказал, что в одном месте он каждый раз что-то путает, сбивается.

В конце концов отец совсем изнемог. Несколько раз на него нападал сильный кашель, и ему приходилось надолго умолкать.

Жюльена не было всего полчаса. Когда он вернулся, отец испытующе посмотрел на сына, и ему показалось, что лицо у Жюльена стало более суровым. Взгляд его не сулил ничего доброго. Немного помявшись, старик спросил:

— Ну как, ты застал их?

— Дома только госпожа Робен.

— И что она тебе сказала?

Жюльен пожал плечами:

— А что она могла сказать? Сказала то, что принято говорить в таких случаях… Она очень любила маму, думаю, она искренне огорчена.

Отец вздохнул. Неужели госпожа Робен и вправду не упомянула о том, что сестра пришла слишком поздно? А может, Жюльен просто хочет подождать, когда уйдут посторонние? Или ждет Поля? Или ждет, когда мать уже похоронят? А может, это он, отец, все преувеличивает? В конце концов, что произошло? Должна была прийти сестра, она пришла не сразу. Потом что-то говорили о какой-то другой медицинской сестре. А мать умерла. Если доктор ничего не сделал, стало быть, ничего и нельзя было сделать. Так уж она, эта жизнь, устроена — всегда кончается смертью. А смерть приходит, когда силы у человека иссякнут. Так-то. У них у обоих силы иссякли, но, видно, у матери их было меньше, чем у него. И не в возрасте тут дело. Она никогда не хотела лечиться. Не хотела отдавать свои деньги докторам. Она даже сама приспособила свой старый корсет под бандаж, а ведь грыжа очень ее донимала. И все для того, чтобы сэкономить какие-то жалкие гроши.

Отец думал об этом урывками, когда одни уходили, а другие еще не успели прийти; и всем этим людям, даже тем, кого он не помнил, он считал себя обязанным повторять все тот же рассказ о смерти своей жены.

В пять часов вечера пришли служащие похоронного бюро, чтобы положить покойницу в гроб. В кухне и без того было не слишком тепло, а теперь, когда дверь долго стояла открытой, зима окончательно захватила дом. Холод, снег, который люди приносили на подошвах, надвигающаяся темнота, приглушавшая свет лампы, — словом, сама зима, казалось, пришла за матерью прямо в дом.

В столовой передвигали мебель, и служащие похоронного бюро, став на табуретки, затягивали стены черными полотнищами.

А потом настало время, когда мать положили в гроб. До сих пор она еще была тут, у себя. Уже не та, что прежде, но все же пока еще здесь. Каждый раз, когда отец оставался в столовой наедине с женой, он разговаривал с ней, как если бы она была жива. И вот она уходила безвозвратно. В этой комнате, столь не похожей теперь на их прежнюю столовую, она была уже не у себя дома, а когда люди в черном закрыли гроб крышкой и быстро привинтили ее, мать ушла окончательно. Отец плакал, но невольно отмечал про себя, какие у служителей похоронного бюро отличные инструменты и как они ловко управляются со своим делом. Он почувствовал, что кто-то взял его под руку. Это был Жюльен, который стоял рядом и плакал.

И так они стояли и ждали, пока деревянный ящик не поставили на возвышение и не накрыли черным покровом, на котором был вышит серебром большой крест. Служащие похоронного бюро зажгли по свече у каждого угла гроба, и все поочередно окропили гроб святой водой, окуная большое кропило в металлическое ведро.

А когда люди разошлись, отец снова сел на свое обычное место в кухне возле плиты.

62

Поль тоже пришел и был при том, когда мать укладывали в гроб; отец видел, что он о чем-то говорил с Жюльеном, но о чем именно, не слышал. Вскоре после этого Поль ушел. Немного погодя ушла и Мишлина, но люди продолжали приходить до восьми вечера.

Последним появился Вентренье.

— Извините, но я не мог раньше, — сказал он, — в мэрии у меня столько дел.

После Освобождения Вентренье стал во главе муниципального совета.

Отец ответил:

— Какие тут могут быть извинения. Оттого, что одни умирают, жизнь других не останавливается.

Эти слова старик часто повторял в течение всего дня. И неизменно прибавлял, понизив голос:

— Такое несчастье, и что мне теперь делать в этом жалком мире.

Те, кому он это говорил, пытались переубедить его, утешить, но отец перебивал их:

— Знаете, я сам себя утешаю… Я утешаю себя только тем, что скоро последую за ней.

Прощаясь, Мишлина сказала:

— Если вы не возражаете, сегодня мы не останемся бодрствовать у гроба покойной, ведь мы уже пробыли прошлую ночь…

Когда все ушли, Жюльен спросил:

— Странно все-таки, что никто не предложил провести ночь возле мамы.

Отец почувствовал, что его снова охватывает смятение. Он пробормотал:

— Видишь ли, теперь это делают все реже… И потом, вчера Поль с женою просидели до утра. А сегодня, раз уж ты здесь… Впрочем, и тебе не обязательно всю ночь бодрствовать. Особенно сейчас, когда мать уже в гробу. Если захочешь лечь спать, мы устроим…

Жюльен прервал его:

— Не беспокойся. Если мне захочется отдохнуть, я возьму шезлонг.

Отец не стал настаивать. Он разогрел то, что оставалось от обеда, и оба поели почти в полном молчании. Непривычно пустовало место матери. Отец часто поглядывал на ее стул. Поглядывал он и на сына, не сводившего глаз со спинки стула, на котором столько лет сидела мать.