Отражение Беатриче - Ирина Муравьева

– Я бы в школу пошел работать. Но в школах японский с турецким не учат.

– Сережа, а ты подожди. Подожди, – попросила Елена Александровна. – Ты поживи с нами, осмотрись. Бог даст, все само и решится.

Он уже знал, что она в Тамбове и ее дочери скоро исполнится пять месяцев. Но говорить о ней и спрашивать, когда она вернется, было так трудно, что всякий раз, когда он пытался справиться с этой трудностью, рот его наполнялся как будто горькими камнями.

Они чувствовали это и тоже не говорили о ней.

В восемь Краснопевцев побледнел, начал зевать, глаза его быстро погасли.

– Останешься на ночь, Сергей? – спросил Константин Андреевич.

– Останусь, – сказал он. – Пока не прогоните.

Его положили наверху, в маленькой комнате со скошенным потолком, и он заснул сразу, едва дотронувшись головой до подушки.

– Пойдем погуляем, – сказал Константин Андреевич.

Елена Александровна накинула вязаный шарф на плечи, они вышли за калитку и медленно побрели по аллее к обрыву.

– Ты веришь ему? – вдруг спросила она.

– Чему ж там не верить? В Писании сказано: «Может ли кто взять себе огонь в пазуху, чтобы не прогорело платье его?» Ты слышишь, что я говорю?

– Слышу, Костя. А с Аней как будет?

– А с Аней как? С Аней – не знаю. Сейчас для всех главное – Варенька. Ее бы нам не погубить...

Когда Краснопевцев очнулся от странного состояния, во время которого он – не помня себя – возбужденно пытался как можно лучше ответить на вопросы следователя и подписал бумагу, в которой признался, что последние полгода работал на японскую разведку, – когда он очнулся и увидел, что находится в узком каменном мешке, лежит на койке поверх колючего серого одеяла, увидел стоящий рядом с этой койкой простой стул, рукомойник в углу и над всем этим – крохотную оконную щель, в которую с трудом пробивается солнце, он вдруг почувствовал не злость от сознанья, что это случилось (а то, что случилось, он понял мгновенно!), не панику и не удивление даже, а жалость. И хотя в эти минуты ему некого было жалеть, кроме самого себя, он пожалел все, что попалось ему на глаза: продавленный стул, эту тощую койку, и капли воды на заржавленном кране, и больше всего – бесконечное солнце, которое явно стремилось к нему, пытаясь его в этом горе утешить.

Волхвов было двое: Вера Андревна и дядя Саша, но дары, которыми они засыпали новорожденную Вареньку, не кончались. Вера Андревна бросила все свои вышиванья и так научилась вязать, что даже соседки стекались разглядывать те кофточки, шапки и шарфики, в которых синеглазую девочку выносили подышать воздухом. А дядя Саша вдруг подружился с кассиршей местного гастронома, подарил ей духи на праздник всеобщего Женского дня, стал сыну ее помогать в арифметике, и кассирша оставляла для него и кефир, и молоко, и ряженку, когда завозили сосиски – сосиски, когда сухофрукты – то и сухофрукты, короче: еды стало много и разной. И спали они очень нервно, прислушиваясь из соседней комнаты, не запищала ли Варенька, не завозилась ли она, а если вдруг слышали писк и возню, то сразу бросались к кроватке, чтоб Анна не встала: щадили ее чуткий сон.

Оба они понимали, что когда-нибудь райская эта жизнь все равно закончится, что они словно бы забрели в чужой сад, нарвали там яблок, наелись, потом вошли в дом – а в доме топился очаг и белели перины, – они и легли на них и задремали, но слышат сквозь дрему: звенит колокольчик – хозяева едут. Известие, что в субботу приезжают родители, которые собираются, скорее всего, отобрать у них «девочек», повергло обоих в унынье.

– Теперь не сажают, как раньше, – объяснял узкогрудый дядя Саша румяной и заплаканной Вере Андревне. – И что же ей делать здесь с нами, в провинции?

– Как – что? – округляла глаза Вера Андревна. – Да хоть бы и замуж здесь выйти! К тому же здесь все ведь свое, родовое. Вон дом на Дворянской! Стоит ведь, как миленький!

– Верочка! – пугался дядя Саша. – Опомнись, голубка! Какая Дворянская? Давно ведь проспект Карла Маркса! Какой еще дом? Там Дворец пионеров!

Вера Андревна поджимала трясущиеся губы и мотала головой: пускай, мол, дворец, все равно – родовое...

На лицах родителей Анна прочла, что оба скрывают какую-то новость.

– Здоровы! И Туська и Нюська здоровы. И Валька здорова. Огромная стала, ее не узнать. А Муся в Китае. Ну, мы же писали. Совсем извелась. Пишет нам по-китайски.

– Да как по-китайски? Зачем по-китайски?

– Ох, шутит она! Пишет русскими буквами. На прошлой неделе в письме написала: «Ни хао рен мен». Мы головы просто сломали!

– А что отказалось?

– «Привет вам», и все тут!

Собрались быстро. Варенькины чудесные вязаные вещи (уж точно красивей китайских!) заняли полчемодана. На перроне у дяди Саши и Веры Андревны были такие лица, как будто они тяжело больны и их нужно срочно отправить в больницу.

– Я будущим летом приеду.

– Приедешь? И Варю возьмешь?

– Куда же без Вари? А может быть, вы в Новый год соберетесь?

– Ну, ты, если что, Варю в сумку и к нам! Тут все ведь свое, родовое, ты помни...

У Вареньки резались зубы, и ночь в вагоне была нелегкой. Варенька плакала, не хотела идти на руки ни к кому, кроме Анны, а утром померили температуру, и термометр показал 37,8. Анна расстроилась так, что чуть не плакала: каждое недомогание ребенка представлялось ей катастрофой. Елена Александровна и Константин Андреевич, глядя на ее убитое лицо, начали громко шутить и успокаивать.

– Поправится, – мы с ней на дачу поедем! – рокотал отец. – Все дети болеют. А ты не болела?

Поезд плавно сбавил ход и с мягким осторожным шумом остановился. Над городом плыли облака. Из их золотистых голов вырывался вдруг дождик и тут же стихал, словно опоминался. Пионерский отряд выстроился перед вторым вагоном в линейку и не шевелился: встречали, наверное, героя.

Анне показалось, что среди толпы мелькнуло лицо ее бывшего мужа. Конечно же, ей показалось. Но Туся с Валькирией были, и ждали, и когда они начали осторожно спускаться по железным ступенькам, то Туся, забывши про возраст, вдруг взвизгнула так, что вокруг испугались. А дочка ее была тощей, с длинными черными косичками, угольными глазами и высокими скулами, и если бы не знали несомненно, что отцом ее был курносый, из-под Рязани, крестьянский сын Федор Вершинин, а матерью – русская дева Наталья, из бывших дворян, но давно обезвреженных, то можно бы было подумать, что это черкешенка или грузинка.

– А муж Анькин где? – быстро, громким шепотом спросила Валькирия у своей матери, увидев, что Анна спускается по ступенькам без всякого, как говорили в бараке, где вся их семья проживала, «мушшины».