Отражение Беатриче - Ирина Муравьева

Он замолчал и прикрыл глаза.

– А дальше? – спросил его тот, кто сидел за столом.

– А дальше не помню, – отмахнулся Краснопевцев. – Квартиру мне дали. Из трех, что ли, комнат. Шофер... этот... Петр... А может, не Петр. Ей-богу, не помню.

Сидящий за столом человек вдруг раскрыл лежащую перед ним папку, выхватил из середины листок и сунул в лицо Краснопевцеву.

– Вот здесь подпиши.

И дал ему ручку.

– Так можно идти? – спросил Краснопевцев.

– Сперва подпиши.

– Подпишу, подпишу! – заторопился Краснопевцев и неуклюже расписался в том месте, на которое показал ноготь начальника. – Теперь я пойду?

– Уведите.

Окрестности Тамбова славились святыми источниками. При царе они совершенно никому не мешали. Вода – и вода. Да к тому же святая. Калек приводили, слепых, бесноватых. И всем, говорят, помогало. Ну, может, не всем, но вреда никакого.

Когда наступили другие времена, источники принялись забрасывать камнями, землей засыпать и навозом заваливать, а этих, которые к ним приходили – водички набрать, помолиться, поплакать, – их волоком всех на телеги и в область.

Но один источник, неподалеку от села Малые Пупки, все-таки сохранился, и Вера Андревна, жена дяди Саши и в прошлом красавица, на выпуске в Смольном сплясавшая танец с пурпурною шалью, – да так, что рыдали все классные дамы, – решила пойти с Анной в Малые Пупки.

– Неточка, – сказала Вера Андревна, – ради Бога, не думай, что я, как отсталая баба в деревне, хочу, чтобы ты уподоблялась невежественным людям. Но эта история совершенно проверенная и всем известная. Еще в сорок шестом году пришел к ручью в Малых Пупках, – деревня такая у нас, – некто Жучкин, простой человек, помогавший там в церкви. А что было с церквью, ты лучше не спрашивай! Потому что ото всей церкви осталась одна часовенка. – Вера Андревна испытующе посмотрела на Анну, чтобы убедиться в том, что рассказ ее встречен сочувствием. – И Жучкин, я даже не скажу тебе точно, что это был за человек, но известно, что фамилия у него была не Жуков, – не так, как у маршала Жукова, а именно так вот, как я и сказала, – этот самый Жучкин мыл в ручье иконы и одну, самую маленькую, Варвары Великомученицы, там, прямо в ручье, и забыл. А на следующий день другой человек увидел, что в источнике покраснела вода. И прямо над этой водой стоит дым. Но недолго. А долго не надо. Знамение долгим и быть не должно. Прибежали сначала, как водится, старухи, потом привели не священника, правда, священника выслали, а привели старца. Он жил там в земляночке, неподалеку. Старушки его и подкармливали. И старец ручей освятил. И ты не представляешь себе, Неточка, что там началось! Принесли из другой деревни, – ну, как ее, Господи? А, из «Зари коммунизма»! Так вот: принесли мальчугана – калеку, обратно своими ногами ушел. В «Зарю коммунизма». Ну, что ты смеешься? – И Вера Андревна сама засмеялась. – Твой дядя – неверующий, пусть он смеется!

– Да как ты посмела? – Узкогрудый дядя Саша закашлялся от возмущения. – Какой я неверущий? Я верующий, но не в языческом смысле. По мне так все эти иконки да ладанки, да ваши источники – это отсталость! И честно сказать: возвращенье к язычеству. А я православный, конечно, но в сердце своем протестант. Мне даже священник не нужен. Зачем мне священник?

– Вот так и советская власть рассуждает, – поджав губы, пробормотала Вера Андревна. – Зачем ей священник? Ты сам посуди! Короче: мы завтра с Анеточкой встанем и вместо прогулки дойдем до источника.

– Валяйте, валяйте! – сказал дядя Саша.

Прогулки не получилось, потому что сначала ехали долго на автобусе, и у Анны от запаха бензина и немытых тел, набившихся в этот автобус, поднялась тошнота, голова закружилась, потом долго шли вдоль старого, в колдобинах и рытвинах, шоссе, по которому с грохотом проносились грузовики, потом, наконец, вошли в лес, холодный, печальный и красный от осени.

Стоял самый-самый конец октября. По ночам на траву ложилась изморозь, и когда Анна, проснувшись, шла с ведром к водокачке, на узкой тропинке был кое-где лед, и она всякий раз боялась упасть и повредить будущему ребенку.

В лесу Вера Андревна остановилась возле поваленного дерева, достала из кошелки хлеб, вареные яички и баночку с простоквашей, поела сама и заставила Анну поесть: «иначе ты губишь младенца». Анна слушалась Веру Андревну во всем, и в доме Веры Андревны, с ее вышивками и вазочками, чувствовала себя так надежно, как будто жила и не в доме, а в крепости.

С мая прошло почти полгода, в которые уложилось так много, что Анне казалось, что это уже не она. Поначалу она часами сидела не двигаясь, глядя в одну точку, и дикие мысли одолевали ее. Иногда ей хотелось, чтобы вдруг произошло что-то такое, от чего все они – и дядя Саша с Верой Андревной, и она сама – погибли и чтобы от них ничего не осталось. Ударит безумная молния с неба, и – все.

Через секунду она опоминалась и озиралась испуганно, как будто бы кто-то мог знать или видеть ее эти мысли.

Перед отъездом из Москвы договорились, что родители будут писать на имя подруги Веры Андревны, живущей от них в двух шагах. Подруга была глухой, жила очень замкнуто, ничем и никем не интересовалась. Ее попросили, она согласилась. Мама провела в Тамбове один день и уехала обратно в Москву. Известий от Краснопевцева не было, и Анна не знала, чем закончилась его командировка в Японию и, главное: где он сейчас. Когда папа сказал, что, исчезнув из Москвы, она спасет и его, которого не тронут, если ее не будет рядом, и который сразу же разведется с ней заочно, Анна почти успокоилась. Ей хотелось верить папиным словам, и она в них поверила. Сергей все равно не мог быть ее мужем после того, что случилось. Главное, чтобы он не пострадал за нее. То, что он не писал и не пытался связаться с ней, Анну не удивляло. С его-то немыслимой гордой жестокостью!

Она не могла догадаться о том, что скрывали от нее родители. Откуда ей было знать, что к ним приходил участковый, – сначала один, а потом с незапоминающимся человеком в штатском – и долго интересовался, куда могла деться их дочь и что они знают о ней, и папа спокойно, пряча за спиной руки, которые дрожали и могли выдать его волнение, объяснил, что дочь давно собиралась развестись с мужем, за которого вышла замуж без любви, что ей не подходила жизнь в большом городе, она не хотела становиться музыкантом, – и этому есть подтвержденье: ушла с исполнительского отделения на последнем курсе, – поэтому они знают только то, что она, закончив практику в одной из школ, уехала, по всей вероятности, в глухую провинцию и там будет искать себе настоящего применения. Когда же у папы спросили, известно ли ему о связи его дочери с недавно покинувшим нашу страну вторым секретарем итальянского посольства господином Позолини, вмешалась мама, которая до этого тихо сидела в углу и сверлила непрошеных гостей своими карими глазами, – а тут она тем очень гибким движеньем, которое было ей свойственно, выскочила из своего угла и, оказавшись на самой середине комнаты, схватилась за сердце, потом закричала, что она никому не позволит позорить имя своей дочери, которая отродясь (она так и сказала: «отродясь»!) знать не знала никаких иностранцев, состояла в комсомоле, участвовала в первомайских парадах, а в десятом классе средней московской школы № 37 сыграла роль Зои Космодемьянской. И тут мама разрыдалась и так провела своими мокрыми глазами с поволокой по красному и растерявшемуся лицу участкового, что тот совершенно смутился.