Rosstan - Gurulev

Чанинга

На втором увале, когда Касьян совсем уже было собрался поворачивать к зимовью, собаки наткнулись на след соболя. След был свежий, и Касьян решил, что через час-другой, по обыкновению, собаки посадят зверька па лесину. А там – только бы усмотреть. И он никак не припозднится, успеет засветло выйти к ручью. По ручью и на ощупь доберется до зимовья.

Но соболишко попался ходкий. Лай собак слышал всё Ерема впереди, за белыми деревьями. Лай то останавливался на месте, и тогда Касьян напрягался, ускорял шаг, то стремительно откатывался, становился глуше, стихал.

След не прерывался до самого вечера. И, когда очертания деревьев стали тускнеть, расплываться, Касьян понял, что соболя ему не добыть сегодня, как не добраться сегодня и до зимовья, и стал подумывать о ночлеге.

Снегу в тайге было уже немало. Но под крутым сосновым выворотнем Касьян нашел чистое место, здесь и решил ночевать. Такие ночевки привычны: еловый лапник под бок, жаркий костер, горячий чай с промерзлым хлебом и ровный костер-нодья на всю почь.

Касьяну и раньше приходилось вот так негаданно ночевать в тайге, и он знал, что спарщик Гришка Елизов не будет беспокоиться о нем. Другое дело, если не придет Касьян в зимовье завтра.

Ночью Касьян просыпался часто, почувствовав, как подбирается к лопаткам тряский холод. Тогда он легко вставал, будто и не спал вовсе, ладил костер, выпивал несколько глотков горячего чаю, ложился и снова засыпал.

Собак рядом не было: они где-то там, в темноте, караулят соболя. Иногда, когда охотник засыпает, ему кажется, что где-то далеко-далеко слышен лай. Собаки у Касьяна хорошие: соболя на полдороге не бросят.

С первым светом Касьян был на ногах. Он хоть и спал плохо, но чувствовал себя по-прежнему бодро, шел по следу споро и уже на первом километре согрелся.

Припомнилось, что ночью ему снился спарщик Гришка Елизов, снился как-то не по-хорошему, и Касьян даже подумал, не случилось ли чего с Гришкой, но сейчас, днем, когда стало в тайге бело и солнечно, страх ночной показался пустым, никчемным. Только подумалось: «конь напоен ли?» Сена свалил ему вчера Касьян чуть ли не целую копну – хватит сена, вот только воды дать. Но и здесь беспокойства не должно быть: Гришка о коне не забудет.

Через час хода Касьян услышал лай собак.

К зимовью Касьян попал около полудня. Соболя он добыл, зверек попался черненький, ничего себе, и на душе у охотника было хорошо. Сегодня можно было бы промышлять еще, но после неуютной ночи захотелось поваляться на теплых нарах, погонять чаи, послушать в сытом тепле разговоры веселого Гришки Елизова.

Спарщик Касьяну нравился. Лицом черен, телом худ, а глаза веселые. И язык веселый. Вообще-то, Касьян пустой болтовни не любит, но Гришку слушает с удовольствием. Гришка грамоту имеет лядащую – в войну с грехом пополам четыре зимы в школу отбегал. Вся и учеба. А рассказчик – дай бог каждому.

Около зимовья Касьяна встретили Гришкины собаки. «И Гришка дома», – обрадовался Касьян. Заглянул в загородку, к коню. Сивый, увидев хозяина, заржал, потянулся мордой. Сена у него поубавилось мало, плохо что-то ест коняга. Сивый ухватил хозяина за рукав и всхрапнул. Не поили сегодня, оказывается, Сивого, вот оно что. Внезапно Касьян снова почувствовал беспокойство, как давеча ночью, и уже уверенный, что пришла какая-то беда, открыл дверь зимовья.

После белого зимнего света в зимовье показалось сумрачно, но Касьян сразу разглядел лежащего на нарах Гришку.

– Приболел, что ли?

Гришка высвободил из-под овчинного одеяла руку, приветственно махнул.

– Живот что-то схватило. Я уж заскучал без тебя. Жгет живот.

– А я думаю, чего это твои собаки около зимовья крутятся. Дома ты. Не беда ли, думаю. Ел чего?

– Не тянет меня на еду.

Гришка сегодня, видно, с нар не вставал, печь не топил, выстыло зимовье. Маленькие окошки побелели совсем, оплыли льдом, в углах зимовья явственно иней выступил.

Касьян скинул понягу с привязанными к ней пышнохвостыми белками – дощечка глухо стукнулась об пол, – сбегал за дверь, принес охапку тяжелых лиственничных дров, достал из угла желтую, скрученную трубку бересты. Через полчаса в зимовье повеселело от тепла, повеселел и Гришка. Улыбался, показывал почерневшие зубы.

– Живот ночью схватило – хоть матушку-репку пой. Один. Сейчас-то вроде и не болит, но муторность какая-то в теле.

Касьян рад, что с Гришкой все в порядке. Живот у него и раньше схватывало, еще в прошлом месяце, в начале промысла, но спарщик ночь постонал, а через день уже в тайгу вышел.

– Пройдет, Гришка, все пройдет.

Касьян принес колотого льда, засыпал в чайник.

– Сейчас варево какое соорудим. Чай гонять будем.

– Покрепче.

– Покрепче сделаем, чтобы скулы сводило. У тебя зубы черные, видно, от чая?

Гришка любит чай густой, черный. Если Гришке доверять чай заваривать, так через пару недель пришлось бы пустую воду гонять. Поэтому Касьян прижимал спарщика с заваркой, в своем мешке ее хранил. Но сегодня – пусть Гришка потешится, отведет душу.

Когда чай согрел тело, распарил душу, Гришка спросил:

– Блудил, что ли?

– Соболишко увел. Чуть не с обеденного времени за ним бежал. И только седин утром взял.

Чай к разговорам настраивает.

– Интересное это дело – за соболем бежать. Вот привяжи, к примеру, за веревку три червонца, тащи их впереди меня и заставь за ними гнаться по снегу целый день да ночевать у костра – не побегу. Пропади они пропадом. А за соболем бежишь. Духу уже нет, а бежишь. Хотя соболю этому красная цена – три червонца, а то и того меньше.

Касьян с Гришкиными словами согласен, улыбается в трепапую бороду.

Зимний день короток. Пятый час, а тени плотно набились в зимовье. Охотникам друг друга уже не углядеть, только видно, как вспыхивают и медленно засыпают зрачки самокруток. Касьян лениво встал с нар, нашарил на столе лампу – в лампе керосин булькнул, – подвернул фитилек повыше, чиркнул спичкой. Тени отодвинулись, спрятались под нары.

– Ну и звероватый же у тебя сейчас вид, – хохотнул Гришка.

Касьяну до этого дела мало. Вид как вид. Староват, правда, для своих лет Касьян. В феврале только тридцать шесть будет, а сейчас все пятьдесят дать можно. Клочкастая, будто недолинявшая, борода. Кожа на щеках потемнела – поморожена малость. Лицо худое, в жестких складках. И сам худой, поджарый. Охотник и должен быть поджарым – бегать легче.

– С таким видом раньше на горбачей охотились, – поддразнивает Гришка.

«Пусть его веселится, – думает Касьян, – с таким спарщиком не скучно».

Был раньше в Сибири промысел на горбачей. Горбач – не зверь, а человек, с золотом ли, с пушниной ли выбирающийся из тайги к жилью. На узких тропах караулили горбачей отпетые мужики. Хорошо жили такие охотники, справно. Дома имели большие, животины во дворе много. О ремесле своем помалкивали. Но в деревне занятье свое не скроешь. Некоторые из таких охотников в торговлишку пускались, на церковь деньги жаловали.

– Одного вот такого мужика спрашивают, – не унимается Гришка, – бельчонку стреляшь? Тот отвечает: попадат – стрелям. А соболишек стреляешь? – Попадат – стрелям. Ну, а людишек стреляшь? – Не знашь, а болташь.

– Чего это ты разговорился? – Касьян придвинул лампу на край стола, подкрутил фитиль. Клинышек огня вырос, высветил Гришкино лицо.

– Болит у меня снова, – выдохнул Гришка. – Рвет живот.

Касьян и сам заметил что-то неладное в Гришкиной болтовне, торопливость какая-то, что ли. Он подошел к спарщику, сел на нары. Лицо у Гришки заострилось и не черное теперь, а пепельное.

– Где болит? Тут? – Касьян хотел положить руку на Гришкин живот, но тот боязливо оттолкнул ее.

– Не тронь.

– Может, грелку соорудить? – спросил Касьян.

– Давай. Хоть что давай. А лучше бы водки выпить. С солью.

Где ее взять, водки… Брали они с Гришкой в тайгу бутылку спирта, так в первый же день и выпили ее. В тайгу брать водку смысла нет: не промысел будет – пьянка. Мужики пока всю водку не выпьют – от зимовья ни ногой. Дело проверенное.

Касьян отыскал под нарами пустую бутылку, вытер ее шершавой ладонью, погрел у огня. Теперь можно и кипяток наливать.

Поздно вечером Гришке совсем худо стало: хоть криком кричи. Потому что боли в животе, видно, нестерпимые были. А ночью рвать Гришку, как после сильного перепоя, начало.

Касьян тоже всю ночь не спал, сам мучился, как от зубной боли. Топил печку, грел воду и бутылку с той водой к животу спарщика прикладывал.

Касьяну самому хоть вой. Жилье – два дня пути. Побежишь в деревню за помощью: на кого Гришку оставишь? А как о беде сообщить?

Тяжко Касьяну Гришкины стоны слышать. Легче, казалось, самому болеть. Касьян садился к печке, недвижно смотрел на огонь. Таяла, стекала по лиственничным поленьям смола, и языки пламени слизывали ее торопливо, жадно. Метались по закопченным стенам зимовья рыжие всполохи. Плыл к потолку едучий дым Касьяновой самокрутки. Стонал, вскрикивал на нарах спарщик Гришка Елизов.