Бессмертная жена, или Джесси и Джон Фремонт - Ирвинг Стоун

Когда Джон Ч. Фремонт превратил свою экспедиционную группу в Калифорнийский батальон, один из членов экспедиции отказался участвовать в войне. Джон посадил его на ночь в темницу в форте Саттер. К утру узник изменил мнение и присоединился к Калифорнийскому батальону. Этот единственный акт насилия был самым мрачным деянием в калифорнийской эпопее: Джон Фремонт требовал абсолютного послушания и железной дисциплины. Разве он не рассказывал ей, как обеспечивал такую дисциплину в своих трех экспедициях? Разве он не посадил одного из своих сотрудников в тюрьму за отказ подчиниться приказу? Почему же он сам не проявил беспрекословного подчинения и железной дисциплины к старшему офицеру? Если дисциплина столь императивна по отношению к лицам, стоящим ниже по рангу, то разве она не столь же важна в отношении старших? И если он применил насилие по отношению к члену своей исследовательской экспедиции, то почему генерал Кирни не вправе сделать то же самое по отношению к полковнику Фремонту?

Она могла ответить на эти вопросы, лишь сделав вывод: Джон знал, что его назначение коммодором Стоктоном на пост гражданского губернатора означало произвольную передачу под его начало новой территории, ведь флот не правит на земле; коммодор Стоктон уйдет в море, а Джон Фремонт будет отвечать за все. При назначении, сделанном генералом Кирни, он всегда останется подчиненным. Генерал Кирни назначит настоящих армейских офицеров, а не топографического инженера. После того как Джон проделал изначальную работу, сыграл самую важную роль в завоевании Калифорнии, ему предложат упаковать свои карты и дневники и вернуться в Топографическую контору в Вашингтон, завершив тем самым свою карьеру. Он может сделать доклад о третьей экспедиции, составить новую карту, но затем, что дальше? Ощутив себя на исторической сцене в роли вершителя судеб, ему может показаться слишком мелкой должность топографа и изготовителя карт. Отныне он — покоритель новых территорий, губернатор новых штатов. Все это будет потеряно, если он признает старшинство генерала Кирни над коммодором Стоктоном.

Джесси положила ручку, подошла к камину и подбросила еще одно полено. Ночные часы были на исходе, и она чувствовала себя потерянной, ибо в груде подробностей скрывалась наиболее важная человеческая проблема, остававшаяся в тени: Джон был человеком армии, был им всегда, он достиг своего положения, завоевал почести и выполнил свою работу как армейский человек. Армия финансировала его экспедиции, создала ему уважение и славу. Он мог считать себя военно-морским офицером, когда рядом не было старшего офицера армии, но, как только на сцене появился старший армейский офицер, не могло быть сомнений относительно обязательств Джона; при всех обстоятельствах не было альтернативы, не было выбора. Когда генерал Кирни приказал ему, у него имелся один возможный ответ:

— Да, сэр.

Если бы Джон ответил именно так, то не было бы неприятностей, не было бы и военно-полевого суда.

Она осознала, что с такой очевидной точки зрения процедура военно-полевого суда была непредвзятой. Джон не отдал предпочтения армии, не поставил ее выше всего, и в частности выше себя. Теперь ей стало ясно, почему выпускники Вест-Пойнта не любят офицеров-добровольцев: у Джона не было того, чем обладает кадровый военный, — чувства дисциплины, готовности независимо от характера работы, от назначения, завоеванного на месте, уступить старшему, прибывшему занять пост… даже если подчиненный офицер считает себя более квалифицированным, чем офицер, посланный сменить его. Все офицеры армии испытали нечто подобное, но они подчинялись в силу своей традиции.

Джон не был настоящим военным, он был топографом и инженером. Да и она сама не принимала железную дисциплину армии как обязательную для мужа. Почему отец не осудил ее за бунтарство, когда она послала курьера, чтобы ее муж не выезжал в Вашингтон? Почему он позволил ей послать сигнал Джону ввязаться в еще один бунт?

«Потому что мы упрямцы! Потому что нами руководят чувства, и мы уверены в наших выдающихся способностях и не можем уступить, пожертвовать в пользу правительства нашей гордостью и индивидуальностью. Мы в равной мере повинны — я сама, отец и муж, но более всех я, ибо у меня не было смягчающих обстоятельств».

Она возвратилась к своему пюпитру и продолжала писать. Когда она закончила, на востоке заалела заря. Идя по длинному коридору, она заметила свет, пробивавшийся в щель под дверью в комнате Джонса. Она осторожно постучала. Через несколько минут в дверях показался зять в голубой фланелевой пижаме, облегавшей его хрупкий скелет, держа перо в правой руке, его пальцы были измазаны чернилами.

— Ты не спишь, Уильям? — спросила она.

— Нет, я… я записываю соображения.

Она увидела его стол, заваленный листками бумаги, и спросила, может ли она посмотреть написанное им. Он ответил согласием, и она проскользнула в комнату. Элиза спала, отвернувшись от света. Бросив взгляд на рукопись, она поняла, что он писал о процессе, но не могла с ходу сообразить, в чем суть дела. Она спросила шепотом:

— Зачем ты написал весь этот материал?

— Хороший юрист не должен быть захвачен врасплох, — ответил он, не повышая голоса. — Он должен знать все, что противная сторона может привести в оправдание своего утверждения.

Джесси тускло улыбнулась и протянула ему пачку своих бумаг. Он прочитал две страницы, а затем удивленно взглянул на нее:

— Мы делаем одно и то же дело.

— Ты знаешь старую поговорку относительно великих умов, — прошептала она, стараясь рассмешить его, — не сравним ли мы наш список обвинений?

— Пойдем в библиотеку, не станем мешать Элизе.

Он уселся в глубокое кресло отца перед камином и принялся внимательно читать написанное ею.

— Да, — согласился он, покачав головой, — назначение полковника Фремонта в военно-морском флоте автоматически прекратилось, когда генерал Кирни принял на себя командование.

— Каковы наши шансы сегодня в зале суда?

Он встал, положил бумаги на стол для географических карт, прошелся по комнате, запахивая халат вокруг своей высокой тощей фигуры.

— Легче, Уильям, легче, — прошептала она. — Я готова выслушать худшее.

Он постарался представить дело в возможно лучшем свете, подчеркивая, что ни президент, ни кабинет, ни большинство в сенате не желают осуждения. Он говорил о непреходящей, блестящей заслуге мужа. Не убежденная в этом, Джесси ответила так тихо, что он почти не услышал:

— Уильям, ты не веришь собственным доводам. Если бы дело не касалось твоего свояка, ты не выступил бы в нем. Ты чувствуешь, что суд вынесет приговор — «виновен».

Он отрицал, а она не стала давить на него. Джесси поцеловала зятя в щеку, поблагодарила за все сделанное. В этот момент внутри нее зашевелился ребенок, казалось, что ее сердце и желудок перевернулись, она начала дрожать.

— Каким бы ни был закон, я не могу согласиться с ним. Я его жена и знаю, как он будет страдать, если суд объявит его виновным. Я знаю, как это поломает его жизнь. Я хочу, чтобы у моих детей был отец, которому сопутствует удача и который может гордо держать голову. Уильям, я несу ответственность за все. Я подтолкнула его к первому бунту, к действиям в Калифорнии, это и вселило в него мысль, что можно ослушаться генерала Кирни. Если бы я могла взять всю вину на себя!

Уильям Джонс обнял свою невестку и спокойно сказал:

— Пойдем, дорогая Джесси, ты перетрудилась, тебе не следовало бы работать всю ночь. Ты должна теперь соснуть. Ты должна быть крепкой и отдохнувшей перед явкой в суд.

Он провел Джесси по длинному коридору в ее комнату и около двери похлопал по плечу своими костлявыми пальцами. Измочаленная Джесси вползла в постель и провалилась в тяжелый сон.

Принеся горячий завтрак, Мейли разбудила ее в десять часов. Джесси слышала, как потоки дождя хлестали по окнам. День выдался сумрачным, давящим. Она надела вязаное платье со свободными рукавами поверх белой блузки, а на плечи накинула новый коричневый плащ, застегнув его спереди камеей. Взглянув в зеркало, она поняла, что ее одежда слишком мрачна, словно в ожидании худшего, поэтому она пошла к своему туалетному столику, покопалась в верхнем ящичке и надела ярко-зеленые бусы. И хотя украшение выглядело неуместным, оно согревало ей душу.

Она поискала мужчин: все они сидели порознь: отец — в своем кресле в библиотеке перед потухшим камином, свояк — в своей спальне с «Республикой» Платона в руках, муж — на диване в эркере окна. Она поцеловала его в щеку и сказала:

— Мы готовы, пойдем.

Она с благодарностью взяла его протянутую руку, и он повел ее к экипажу.

Зал суда был забит посетителями, пришедшими выслушать приговор.

Вошли судьи и заняли свои места на подиуме. После, как ей показалось, нескончаемой тишины, когда ее сердце громко стучало, а ребенок внутри нее не переставал шевелиться, бригадный генерал Джордж М. Брук встал, разгладил бумагу, лежавшую перед ним, и начал читать: