Вздор - Уильям Вудворд

– Я не удивляюсь… Мне все это до тошноты надоело, – медленно произнес он, – надоело до тошноты! В течение войны мы дважды повышали им заработную плату в силу необходимости: не хватало рабочих рук… Когда война кончилась, мы ее незначительно сократили. Почему бы нет? Люди вернулись из армии и просили работы. Буквально ее клянчили. И хорошие рабочие! Тысячи хороших рабочих! Если бы мы хотели, то зарплату можно было спустить куда больше. Но мы этого не сделали. Мы убавили только военную прибавку, и то не много. Они зарабатывают сейчас на двадцать пять или на пятьдесят процентов больше, чем до войны. И требуют еще! Но мы не дадим. Это свинство! Чистое, неприкрашенное свинство.

Мисс Марголин взяла стопку листов, отпечатанных на машинке, и спокойно начала их просматривать.

– Вот последний отчет наших наблюдателей в рабочих союзах, – задумчиво говорила она, отыскивая какую-то страницу. – Я вполне согласна с вами. Лучше сейчас остановиться и дать решительный бой. Подождите минуту. Я ищу. Вот оно, продолжала она и прочла вслух: «…на этом месте поднялся Фред Джонсон из электрического отдела…» – Я читаю вам секретный доклад о союзном заседании, – пояснила она еще раз.

«…а этот Джонсон агитатор и социалист, и сказал, что хотя средняя плата на заводе повышена приблизительно на тридцать процентов против довоенной, но зато и компания берет на семьдесят пять дороже за свои автомобили и получает таким образом втрое больше, чем до войны. Джонсон сказал, что даже при десятипроцентном повышении всех ставок и жалования, компания будет получать вдвое больше, чем несколько лет тому назад…»

– Ах, вот куда они гнут! – вспылил Эллерман. – Какое же отношение это имеет к их заработной плате? Конечно, компания получает больше, чем до войны, но этим мы обязаны не этой своре, сверлящей цилиндры. Они делают то дело, которое всегда делали. А мы строим лучшие машины, мы расширяем рынки, мы увеличиваем сбыт, и мы берем большую цену за автомобили, потому что страна стала богаче, чем раньше, и их покупают больше, чем раньше. Если бы предоставить вести это дело рабочим с завода, то они давно передохли бы с голода. И мы платим им настоящую рыночную цену за работу. Разве не так?

– О да, – ответила мисс Марголин. – Мы покупаем работу по рыночным ценам, как все другие. Все дело в социалистах. Они проникли во все союзы и муссируют недовольство.

– Верно. Именно так, – подтвердил Эллерман. – С рабочими союзами раньше можно было всегда сговориться, – или идти навстречу им или подкупить вождей. Рабочие союзы существуют только для повышения заработной платы. Мы знаем, как с ними разговаривать. Но социалисты говорят на другом языке. Чего они хотят?!

– Относительно этого не может быть сомнения, сказала Б.М. – Вы правы. Они говорят на другом языке. Во-первых, они утверждают, что в мире нет места ни для капиталиста, ни для банкира, ни для финансиста. Все это, по их мнению, паразиты труда. Вся основная промышленность, по их мнению, должна работать в пользу народа. Они считают нелепым, чтобы каменный уголь был частной собственностью; земельная и недвижимая собственность, по их мнению, также составляют народное достояние.

– Они не признают частной собственности! – воскликнул Эллерман, покраснев от гнева. – Это революция! Это анархия! А мы сидим и позволяем распространяться этой заразе! Это не по-американски.

– Конечно, – согласилась спокойно мисс Марголин. Но сердиться на это бесполезно. Это так. И надо с этим бороться… Я старалась анализировать их учение. По-видимому, основной его принцип сводится к тому, чтобы все производство – добывание всего, необходимого для жизни, – рассматривать как побочное занятие, которое не должно отнимать все время у человека. Это один из нелепых идеалов, захватывающий слабоумных людей.

Справедливость требует отметить, что Ричард Эллерман был не согласен с такими взглядами. Впрочем, «не согласен» – неподходящее для этого слово, вернее, они совсем не проникали в него, он не мог их даже анализировать. Нельзя обсуждать аргументы сумасшедшего, а он считал такие идеи продуктом дефективного ума. Сам он смотрел на Америку, как на обширную арену, где борцы получают призы наличностью. Человеческий труд он рассматривал как предмет торговли. Впрочем, так он рассматривал решительно все – волю, добродетель, религию… Для него все это были предметы, которыми можно спекулировать, которые можно продавать и покупать.

– Значит, мировая промышленность и торговля, по их мнению, – сказал он, – побочное занятие? Ничтожная ерунда, с которой можно покончить в несколько часов? А чем они предполагают заполнить остальное время? Лежать на боку?

На холодном ясном лице Б.М. показалась презрительная усмешка.

– Полагаю, что было бы именно так. Полное безделье. Но они говорят другое, – она засмеялась деревянным смехом, – они утверждают, что если уничтожить конкуренцию и все связанные с ней лишние процессы и если все займутся действительно производительным трудом, то вся необходимая работа потребует не больше 3–4 часов день. А остальное время можно будет тратить на занятие спортом, на образование, на создание произведений искусства. Они много говорят о том, как избавить человечество от страха.

– Какого страха? – спросил Эллерман.

– Страха бедности. Они доказывают, что в цивилизованном мире существование бедности постыдно, принимая во внимание огромную производительную силу современной машины.

– Позвольте мне сказать, – горячо начал Эллерман. – Я знаю человеческую природу. Людей надо заставлять работать. Отнимите страх нищеты, и вы ничего не добьетесь. Исчезнет честолюбие. Мы никогда не поладим с социалистами. Нам надо найти средство избавиться от них на заводе.

– У нас их там очень много, – сказала Б.М. – Я не знаю, как это могло случиться. Социалистическая газета на заводе расходится в двух тысячах экземпляров и весьма успешно конкурирует с этой тряпкой, – она хлопнула по стопке «Эллермановского Курьера», – которую мы субсидируем. А теперь они выставляют своих кандидатов на выборах. Конечно, они не пройдут. Но если эти нелепые идеи будут распространяться, то мы доживем до того, что муниципалитет перейдет в руки большевиков.

– Таких людей надо лишать права голоса – крикнул Эллерман, – нельзя давать права голоса и административных должностей людям, восстающим против конституции Соединенных Штатов.

– Я абсолютно убеждена в том, что у нас все поставлено неправильно, – сказала Б.М. – Это движение надо истребить теперь же в корне и не давать ему укрепляться дальше. Вы знаете, как дело обстояло в Нью-Йоркском штате? Четверо или пятеро социалистов прошли в законодательную палату, спикер Свит их решительно выставил. Это было смело и мужественно. Он взял закон в свои руки и заставил законодательную палату их исключить. Публика его совершенно не поддерживала. Большинство социалистов переизбрано. Они вернулись на свои места и заявили, что их исключение было неконституционно.

– Ну, и что же если неконституционно? – стукнул кулаком по столу Эллерман. – Бывает время, когда не следует обращать внимания на конституцию и вообще ни на что. Линкольн преступал конституцию. Освобождение негров было неконституционным актом.

Мисс Марголин повернулась к столу и снова отпила молока.

– Хорошо. Нам придется с ними бороться, и чем скорее, тем лучше.

– Если мы в Соединенных Штатах не сможем справиться с рабочим вопросом, то нечего и жить, – убежденно сказал Эллерман. – Мы хотим быть честными – я говорю за других предпринимателей так же, как и за себя, – но если рабочие не ценят того, что мы даем им хорошую заработную плату и возможность прилично жить…

– В этом-то все и дело – прервала она его, – что они этого не ценят. Они говорят, что они делают все, а что мы живем за их счет… Неблагодарные… Ш-ш! – она подняла руку, пожалуйста, не волнуйтесь. Мы справимся с ними, когда понадобится. Помните, что завод и машины принадлежат нам, ума у нас также больше, и мы думаем быстрее, чем они. Если дело дойдет до борьбы не на жизнь, а на смерть, то мы всегда можем закрыть завод и заморить их голодом. Эллерман вскочил и начал ходить по комнате. На ходу машинально отрывал полоски бумаги от письма, которое было у него в руках, скатывал из них шарики и бросал в корзину для ненужных