Записки о жизни Николая Васильевича Гоголя. Том 1 - Пантелеймон Кулиш

Я дорогою буду сильно обдумывать одну замышляемую мною пиэсу. Зимою в Швейцарии буду писать, а весною причалю с нею прямо в Москву, и Москва первая будет ее слышать. - Мне кажется, что вы сделали бы лучше, если бы пиэсу оставили к осени или зиме".

Приведу теперь выписки из "Письма Гоголя к одному литератору".

"Ревизор сыгран (говорит он), и у меня на душе так смутно, так странно... Я ожидал, я знал наперед, как пойдет дело, и при всем том чувство грустное и досадно-тягостное облекло меня. Мое же создание мне показалось противно, дико и как будто вовсе не мое".

Далее:

"Итак, неужели в моем Хлестакове не видно ничего этого? Неужели он - просто бледное лицо, а я, в порыве минутно горделивого расположения, думал, что когда-нибудь актер обширного таланта возблагодарит меня за совокупление в одном лице таких разнородных движений, дающих ему возможность вдруг показать все разнообразные стороны своего таланта? И вот Хлестаков вышел детская, ничтожная роль! Это тяжело и ядовито-досадно. - С самого начала представления пьесы я уже сидел в театре скучный. О восторге и приеме публики я не заботился. Одного только судьи из всех, бывших в театре, я боялся - и этот судья я был сам. Внутри себя я слышал упреки и ропот против моей же пьесы, которые заглушали все другие.----------Еще раз повторяю: тоска, тоска! Не знаю сам, отчего одолела меня тоска. ----------Я устал душою и телом. Клянусь, никто не знает и не слышит моих страданий! Бог с ними со всеми! мне опротивела моя пьеса. Я хотел бы бежать теперь Бог знает куда, и предстоящее мне путешествие, пароход, море и другие далекие небеса могут одни только освежить меня. Я жажду их, как Бог знает чего".

Это было писано 25 мая 1836 года. Прочитав этот отрывок, каждый почувствует, до какой степени душевные силы поэта были истощены стараниями выразить своею комедиею непонятное для ее исполнителей и неприятными столкновениями с людьми, которые не знали цены его таланту и не щадили его сердца. Им овладела тоска, которую должен был бы почувствовать каждый художник, обманувшийся в своих гордых надеждах, и тем сильнее она одолела его, что здоровье его было изнурено множеством написанных им с 1829 года сочинений, трудами по службе и приготовлениями к таким работам, как "История Малороссии" в шести и "История Средних веков" в девяти томах. Ему необходимо было вырваться из своей сферы и искать спокойствия и исцеления вдали от отечества, среди немых для него племен, среди посторонних для него интересов, среди памятников минувшего времени, столь успокоительно говорящих поэтической душе [131], среди бессмертных созданий кисти и резца, среди вечной весны, которой он так жаждал, бывало, в Петербурге и о которой писал к своему другу в Киев: "Дай мне ее одну, одну - и никого больше я не желаю видеть!"

Так следовало заключить о нем из известных доселе внутренних и внешних его обстоятельств. Но, в "Авторской исповеди" мы находим новое объяснение, почему он оставил службу и удалился из России, - объяснение, не исключающее, однако ж, ничего сказанного выше. Он говорит, что причиною этой поездки, кроме некоторых неприятностей, были задуманные им тогда "Мертвые души" и что этот труд свой он считал прямою государственною службою [132].

Я уверен, что многим, знавшим Гоголя лично, покажутся странными слова его. Они приведут в недоумение и тех, кто будет перечитывать заграничные письма Гоголя, помещенные далее в моем "сборнике". Припоминая его обыкновенные разговоры, его саркастические выходки и разные житейские дрязги, никто не скажет, чтоб Гоголь в своей поездке за границу управлялся всего более желанием быть тем, чем он не в состоянии был показать себя на службе, то есть "гражданином земли своей"; ибо он не любил обнаруживать даже и перед близкими друзьями сокровеннейших движений души своей, и то, что для него было всего священнее, он всего глубже таил в своем сердце [133]. Мало того: он почти всегда старался отклонить от своего тайника пытливый взор наблюдателя, посредством одному ему свойственной проказливости. Потому-то многие, перед выездом его за границу, слышали от него только жалобы на северный климат и на разные неприятности в сношениях с холодными и тупыми людьми; некоторые объясняли себе его удаление из России неудачною привязанностью к одной девице, - привязанностью, которая не могла бы ни к чему привести его. Но никто ни прежде, ни после его отъезда не мог иметь и в помышлении, чтобы на этот раз государственная служба, как всегда, стояла впереди всех его действий.

Есть люди - и их довольно много - которые, не находя возможности согласить в уме противоположные, по-видимому, поступки Гоголя в разные эпохи его жизни, полагают, что он только впоследствии начертал себе известный план поведения, и уверял себя и других, что он никогда не чувствовал и не действовал иначе. Но ведь это же самое говорят и относительно его религиозности, опираясь на нескольких словах, вырывавшихся у него из уст в минуты беззаботной веселости. А между тем он смертью своею доказал, что он был не только истинный христианин, но и покорнейший сын Православной Церкви.

Как, однако ж, объяснить в его характере кажущиеся противоречия? Почему, например, он, будучи глубоко целомудрен в душе, позволял себе иногда песни и шутки вовсе нецеломудренные? почему, при своем уважении к учению Отцев Церкви, он иногда, в припадке веселости, как будто забывал о нем? или каким образом, стоя на высоте христианского смирения, он точно подбирал себе круг друзей исключительно между богатыми и знатными?

Я за тем предлагаю эти вопросы, что они сильно занимали меня, пока я не выяснил себе личности Гоголя; ибо я не всегда питал к нему те чувства, с которыми теперь начертываю историю его внешней и внутренней жизни. Сомнения, недоумения, негодование на кажущуюся пошлость его поступков, презрение к мнимой его надменности и кичливости и другие тягостные и неприятные чувства, которые возбуждал Гоголь в разные времена своей жизни в истинных своих почитателях, были и моими чувствами; и чем больше я ценил талант его, тем сильнее восставал в душе против того, что я называл тогда темными сторонами его характера. Даже в то время, когда над его могилой раздавались еще свежие сожаления и высказаны были несколькими его друзьями искренние их убеждения касательно его человеческой личности, дух сомнения не оставил меня, и я, изображая, в кратком очерке, его детство, не хотел перейти за черту того, что относится собственно к его таланту, или к тому возрасту, в котором все извинительно.

Но когда передо мной открылись все материалы для его биографии, которые читатель найдет в этой книге, и я вошел в более близкие отношения с душою поэта, мои сомнения и недоверчивость к нему начали уступать место вере в искренность его убеждений и удивлению к его постоянным усилиям возвыситься над самим собою.