Гипнотизер - Андреас Требаль

— Я все позабыл, — крикнул он мне, — но одно я помню: мы, горожане, суть актеры, которые только и норовят объегорить по мелочам друг друга, причем даже не замечая этого. Проходят мимо с равнодушными мордами, будто твой собрат — пустое место. А если уж и поздороваются, так из чистой вежливости. И чем учтивее раскланиваются, тем равнодушнее они друг к другу. Сердце здесь, в Париже, — вещица никчемушная, как легкие для рыбы, живущей в воде. А если уж случается, что у кого-то в душе доброе чувство шевельнулось, то это все равно что звучание эоловой арфы в урагане. Лучше всего закрыть глаза навеки и не видеть и не слышать ничего, кроме сущего.

— Вы не их этих, — заключил я. — Кто вы?

— Сударь, не утруждайте себя. Я — тень. Сморщенный остаток былого. Ни герба, ни стен. И ни одной иллюзии… зато я добрался до своей сердцевины. И скоро буду знать, кто я есть.

Я был не в состоянии дать вразумительный ответ. Губы мои дрожали, да и сам я в ту минуту был бледнее покойника. Я знал и понимал одно: этот нищий с бычьим затылком в духовном смысле необозримо дальше от сточной канавы, нежели расстояние от бренчания пьяного тапера до симфоний Марии Терезы. Меня потрясли его слова, потрясла и мысль о том, что же выпало на долю этого человека, что он достиг такой степени самоотречения. Фраза его повторялась в моем мозгу, будто дожидаясь, пока ее положат на музыку. Внезапно мне вспомнились фрагменты, обрывки слов, нацарапанных на оконном стекле в спальне убитого барона Людвига Оберкирха. Забыть, позабыть, я забываю, ты забудешь…

В течение нескольких часов, перепробовав все возможные комбинации, я все-таки сумел восстановить из обрывков целую фразу: «Ты позабудешь меня».

Я решил на следующее же утро прибыть к Жоффе в Консьержери. Увы, этому не было суждено случиться, поскольку пробудился я не в собственной постели, а в милосердных объятиях проститутки по имени Жанна. Правда, она представилась куртизанкой, но даже в том состоянии, в каком я ее подцепил, я сразу же понял, что Жанна в общем-то заурядная шлюха, каких тысячи в этом городе.

После пробуждения я по кускам стал восстанавливать события минувшего вечера. Прогулка по Сен-Жермен-де-Пре, здоровяк нищий с бычьим затылком, нагнавший на меня страху необычными откровениями, затем неторопливый путь в свое обиталище. И вследствие моей привычки отмахивать пешком здоровенные куски, даже невзирая на время суток, все и случилось.

Я успел миновать театр «Одеон» и уже собрался свернуть направо к рю де Медичи, как едва не лишился жизни. Произошло это как раз на перекрестке, а у театра царила обычная сутолока, только что закончилось вечернее представление. Потоку карет всех видов и классов не было конца. Казалось, грохот колес, который был не в силах приглушить даже висевший в воздухе туман, навек лишит тебя слуха. Мой преследователь не мог избрать момента лучше — распахнув кожаный полог одного из экипажей, он на ходу сшиб им меня на мостовую. Происшествие прошло незамеченным — удивительно ли в таком хаосе и шуме! Да и освещение оставляло желать лучшего — парочка тусклых фонарей, выхватывавших из тьмы разве что голые сучья деревьев.

Я, разумеется, тут же потерял сознание. И то, что остался в живых, до сих пор считаю каким-то жутким недоразумением. Причина тому до банальности проста: двигавшийся экипаж шел не очень быстро, да и полог был изнутри выстеган мягким материалом, поэтому я и отделался всего лишь сотрясением мозга, а не переломом черепа.

Сколько я пролежал ничком в грязи, с точностью сказать не могу, но Жанна считает, что не дольше пяти минут.

— Я как увидела тебя, сразу же подумала — все, он мертв! Кровищи натекло — ужас! Весь затылок был в ней, да и лицо перемазано так, что и не различишь!

Малышка Жанна, худенькая, курносенькая, с глазищами навыкате. Женщина-ребенок. О ее биографии, о демонах, в ней поселившихся, я мог лишь догадываться. Судя по всему, идти у них на поводу Жанна не собиралась, однако ее страх перед грязью принимал форму невроза. Впрочем, это ничуть не мешало ей продавать свое тело. На самом деле она мало походила на дешевую проститутку — квартира на рю Сен-Жак была обставлена довольно роскошно: шелковые занавеси, паркет, изысканная мебель. Здесь преобладали золотистые тона, стерильная чистота и свежий воздух.

Если Жанна не отправлялась на поиски клиента, не пила чай и не поглощала любовные романы, стала быть, она наводила чистоту.

Кому-то, возможно, покажется маловероятным, что такая помешанная на чистоте особа вдруг проявила участие к человеку, в буквальном смысле слова валявшемуся в грязи, причем к первому встречному. Да еще в самый что ни на есть разгар работы. К тому же особа эта явно не принадлежала к числу святых бессребрениц. На самом деле было так, что она по недосмотру вляпалась в собачье дерьмо, и фигура лежащего на мостовой мужчины показалась ей весьма удобной, чтобы отереть об него запачканную изящную туфельку. И отерла бы, вот только, к ее несчастью, сработал принцип благородства, что ли, да и то не у нее, а у одного из ее былых почтенных клиентов. Последний восседал в обществе законной супруги в экипаже, наблюдая, как Жанна суетливо мечется возле лежащего на мостовой мужчины, посему счел долгом остановить экипаж и осведомиться, в чем дело и кто этот человек.

Поскольку Жанна никак не могла отделаться от привычки обращаться к бывшим клиентам по имени, супруга месье Фердинанда была в высшей мере возмущена подобной фамильярностью, хотя, по мнению Жанны, эта особа сама явно из тех, кто имеет любовника, причем не одного. Что, впрочем, не помешало супруге месье Фердинанда устроить мужу сцену и вдобавок пригрозить Жанне тем, что, дескать, она заявит на нее в полицию, на что месье Фердинанд, сохраняя присутствие духа, сказал: «Сокровище мое, если ты вздумаешь заявить, то полицейский, который будет составлять протокол, примется очень внимательно разглядывать тебя. Как знать, может, он что и припомнит». Его слова не могли не возыметь действия. Месье Фердинанд снял с себя пальто, я был поднят, усажен в экипаж и отвезен на квартиру Жанны. Тамошняя консьержка помогла втащить меня наверх, и уже десять минут спустя я возлегал на кушетке.

Решено было послать за доктором. Поскольку дыхание мое оставалось стабильным, он промыл раны и наложил на голову повязку. После того как консьержка вместе с доктором отбыли, я еще пару часов пробыл без сознания, составив хозяйке дома довольное скучное общество. Мне кажется даже, что в короткие мгновения просветления меня пытались обмыть. И я не ошибся — примерно около часа ночи Жанна на самом деле решила вымыть меня. С головы до ног. Она стащила меня с кушетки на пол, раздела донага, намылила рукавичкой из козьей шерсти, не пропустив ни одного участка тела, а потом, вновь призвав на помощь ту же консьержку, перебазировала меня с кушетки на свою кровать.

На ней я и провел последующие две недели. Но можно сказать, я все-таки заслужил это. Ибо Жанна требовала от меня ежедневного мытья с оттиранием рукавичкой. Занималась она этим без эмоций, очень деловито, сосредоточенно, уверенными и привычными движениями — одним словом, работала. Ни разу не раскрывала рот до тех пор, пока с процедурой не было покончено, а после на личике ее появлялась улыбка ангелочка, возрадовавшегося поглазеть, как Мадонна кормит грудью дитя.

В конце концов я восстановился настолько, что готов был возвестить о себе миру. Я отписал Филиппу и Марии Терезе, комиссару полиции Альберу Жоффе, мадам Боне и своей консьержке.

Однажды утром в комнату, где я лежал, вошла мадам Бершо. По ее изменившемуся виду я понял, что мы с ней не виделись целую вечность. Она исхудала, лицо покрывала мертвенная бледность, в уголках рта притаилась краснота, губы запеклись. Кашель стал отрывистым и сухим. Ставя в изголовье кровати корзину с весенними цветами, она грустновато заметила:

— Весна пришла, цветы принесла.

Отхаркнув мокроту в носовой платок, мадам Бершо принялась слезно и многословно сочувствовать мне, словно я, а не она, был приговорен к смерти. Туберкулез вошел в необратимую стадию, насколько я мог заключить по ее виду. Я даже не знал, что ей и сказать, пообещав разве что неделю спустя перебраться к себе на квартиру. Жанне не терпелось выставить мадам Бершо вон. Ничуть не стесняясь гостьи, она демонстративно зажала рот и нос салфеткой и стояла в дверях, явно намекая на то, чтобы эта чахоточная поскорее убиралась из ее стерильного гнездышка. Нетерпение Жанны сопровождалось и соответствующей мимикой — закатывание глаз, беззвучные охи-вздохи и тому подобное, короче говоря, ужас, да и только. Ведь эта дама была для нее даже не моя консьержка, а носитель страшной и неизлечимой хвори. В конце концов терпение Жанны исчерпалось.

— Ну разве вы не видите, что месье нездоров!

— Именно поэтому я и пришла его навестить, — парировала мадам Бершо.