Старая скворечня (сборник) - Сергей Крутилин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Лена рассказывала об этом с юмором. Но за шутками Иван Антонович уловил недовольство ее своим положением копировальщицы и начал разубеждать. Иван Антонович считал, что в жизни важно приобщиться к великому; служить великому ли человеку или великому делу. Пусть подметалой, пусть секретарем, но состоять при великом! Дело же, которым они заняты, и Лена в том числе, настолько грандиозно, что, право, одно участие в нем должно приносить радость. Ведь плотины гидростанций и каналы, проекты которых они создают, будут стоять века! Потомкам неважно, кто ходил вдоль берегов реки с теодолитом, кто отыскивал лучший створ, кто чертил да кто копировал. Важно, что плотина стоит, гидростанция дает людям свет…
И хотя Иван Антонович говорил горячо, убежденно, он так и не переубедил Лену. Она доказывала обратное: можно заниматься малым делом, но быть при этом великим. Можно не создавать плотин; можно, скажем, чеканить броши для украшения женщин и быть счастливым. Все дело, уверяла она, в поиске, в радости творчества. А так — когда кто-то рассчитал, начертил, а тебе только остается размножить его чертежи или мысли, — так жить неинтересно. «Хотя, — тут же добавляла она с улыбкой, — большинство людей — копировальщики. И у пас в институте — тоже. Мезенцев подал идею, утвердил створ, высоту подпора, а вам остается лишь одно: воплотить все это в чертеж».
Иван Антонович доказывал свое. Она возражала, уверяя, что сама так думала еще совсем недавно. «Я тоже готова была стать подметалой у великого, — заметила она тихо. — Да вовремя прозрела».
Теперь, прочтя запись о посещении дачи В. В., он понял, о каком великом она говорила. Но в то время он ни о чем не догадывался, и они продолжали спор. По сути, из-за этого спора и началось их сближение. Ивану Антоновичу было очень интересно с Леной. Он пригласил ее в театр. Потом она пригласила его. Потом был день его рождения, и он решил устроить пиршество на новой квартире и позвал Лену… Через месяц-другой они уже подружились настолько, что не могли и дня провести друг без друга.
Случилось так, что однажды, ранней весной они повздорили по каким-то пустякам и дня два, избегая один другого, не виделись — даже в столовую ходили порознь. И он понял вдруг, что она ему нужна, что он ее любит.
После работы не хотелось идти домой. Он забрел зачем-то в Парк имени Баумана, побродил там час-другой бесцельно, а потом, решившись, сел в метро и поехал к Лене. До полуночи бродил по Неопалимовскому переулку: тогда он еще не знал, в каком доме жила Лена.
Но так и не встретил ее.
А когда в полночь, усталый, он вернулся к себе, то соседка — жена сослуживца, открыв ему дверь, многозначительно поглядела на Ивана Антоновича и улыбнулась: «Где это вы гуляете допоздна, молодой человек?»— «Задержался на работе», — обронил он. «На работе? Так-так… — соседка толкнула дверь в его комнату и добавила с ехидцей — А у вас гости».
Иван Антонович шагнул к себе — и замер в дверях от неожиданности: в его каморке за столом сидела Лена…
12
«13 декабря. Снился сон. Будто сижу на ступеньках какого-то крыльца или дома. Сижу и плачу. Вдруг вижу: идет он навстречу. Подошел, посмотрел на меня, ни слова не сказал, повернулся и пошел по другой стороне улицы. Я пуще прежнего ору. Остановился, быстро-быстро подошел ко мне и поцеловал меня в лоб, как добрый родитель.
17 декабря. Заглянул В. В. „Привет!“ — и пошел в комнату Н. К. как ни в чем не бывало. А может, и в самом деле не было ничего — ни ухаживаний, ни „психологического этюда“ на даче?! Может, все это я выдумала, вымечтала? Может, это был сон, галлюцинация? Честное слово, я иногда начинаю верить этому, потому что все осталось по-старому. А ведь после этого должно было все-все измениться, должно было что-то в нем перевернуться, свалиться, загромыхать. А вместо этого тишь да гладь — божья благодать…
31 декабря. Хлопочу на кухне. Мне, как Н. К. говорит, чудотворцу всего, что празднично, на праздник выйти не с кем. Успокаиваю себя, что все условно. Почему этот день должен быть праздником? Кто это выдумал? И для чего? Чтобы поменьше было беспричинного пьянства. Мне совсем не весело — день как день. Не хочу праздника! И вдруг открывается дверь, на пороге В. В. „Новогодний привет!“ Я так и ахнула — в руках у него букет нарциссов. Как снег на голову! Сердце заколотилось: я не одна! Нет! Он со мной! Всегда-всегда, и сегодня, в эту новогоднюю ночь, тоже. И сразу закружилась, забегала по кухне. „Лена, ты мало положила орехов…“ Что ж, мало — положу еще.
Гости. Тосты. „За вас всех, которые нравились и нравятся! За ваше здоровье!“ Чокнулись. С Новым годом! С новым счастьем!
1 января. Этот год будет для меня несчастным. Я знаю. Я слишком хорошо знаю.
17 января. Всю неделю болела. Сегодня первый день встала. Еще кружится голова. Но весь день — только о нем. Я чувствую его рядом необыкновенно ясно. „Рекс, на место!“
28 января. За ужином странный разговор. Н. К.: „Пора нашу Леночку ввести в общество. Я думала, что это сделаете вы, дорогой В. В. Но вижу, у вас не получается. Теперь я сама этим займусь“. Милый В. В. покраснел. А я зло подумала: „Ну что ж, попробуйте заняться мной, введите меня в это ваше „общество“. Только не вздумайте поставить меня в зависимость от вас, навек обязанной вам. Немножко поздно спохватилась, старая! Я уже сама, собственными руками пробила отверстые в этой твердокаменной стенке“.
12 февраля. Премьера „Гамлета“. Фурор. Небывалый успех. В. В. Он был бесподобен! О, как я люблю его! В антракте я пробилась к нему. Он счастлив, рад, что я видела. Целовал руку. Но кругом было много народу. Говорил как со знакомой, как велит простая учтивость: „Да, да, в любой день, на любой спектакль! Вы всегда можете сослаться на меня“. Улучив минуту, увлек в свою уборную: „Леночка, не уходите после спектакля. У меня такой сегодня день! Пойдем в ресторан. Никого больше — только вдвоем“. Только вдвоем… Только вдвоем… стучало сердце. В ресторане полным-полно народу. Дым коромыслом. С трудом отыскали место. В. В. был в ударе. Очень интересно рассуждал о природе искусства. „Призвание актера, как и призвание поэта, начинается с тоски. Помпезность противопоказана искусству. Мейерхольд с его условностями более реалистичен, чем Сатин в „На дне“. Ха-ха!“ И уж совсем соловьем: „Художники-импрессионисты понимали это. Они ушли из мастерских, ушли от сюжетов и начали рисовать голое тело на зеленой траве“. Шумело в голове от выпитого вина. Шатались по улицам до трех часов. Потом в такси — снова „психологический этюд“.
18 февраля. В пятницу прибежала из института, сообщили: только-только. Ну надо же — так и не встретились! Такая досада! Все губы в кровь искусала. А потом опять до самого воскресенья: любит — не любит? Будет — не будет? Но и сегодня не пришел — репетирует. Надо готовиться к госэкзаменам, а я сижу и мечтаю… Заметила одну закономерность: если у Н. К. много народу и я вижу его среди шумного сборища актеров, то он становится для меня удивительно чужим, далеким, недоступным. Чем ближе к нему эти люди, тем дальше он от меня. И наоборот: когда я не вижу окружения, а остаюсь наедине с ним, то все становится просто и ясно.
25 февраля. Я люблю его! Я не могу жить без него. Хочу видеть его усталое после спектакля лицо, гладить его морщины.
3 марта. Полное сближение с Н. К. Сначала она смотрела на меня как на вторую домашнюю работницу. „Сбегай, Леночка, в магазин, принеси“, „Приготовь нам кофе, Леночка“. А как только пронюхала о наших встречах с В. В., так сразу изменилась. Полная победа, да что толку…
30 марта. Март прошел тревожный и бесплодный: 4, 5, 14… Был В. В. — непередаваемо красив, ласков, но грустен. Учил, как отец: „Леночка, бойтесь вежливых людей, а еще больше бойтесь подхалимов и пролаз“. Рассказал о директоре театра Л. Был юбилей какого-то большого начальника (ложа в театре!). Стремясь излить свои подхалимские чувства высокопоставленной особе, которая может и обласкать и покарать, этот Л. сломя голову побежал на телеграф (а ведь телефон под рукой; только телефон телефоном, а то телеграмма, да еще на красочном бланке, так делают все) и излил на ленте свои чувства. Вернулся с телеграфа, а у него сидит М., озабоченный. „Ты чего грустный?“ — спрашивает Л. Тот ему: „Знаешь, сняли с работы К. (того самого большого начальника)“. — „Да ну?!“ У Л. — волосы дыбом. Бегом, вприпрыжку Л. снова побежал на телеграф: „Верните телеграмму!“ А там смеются: „Телеграф на то и есть, чтобы сообщать все быстро. Ваша телеграмма уже доставлена“.
7 апреля. Смятая постель, на полу одиноко валяется пара элегантных дамских туфелек — моих туфелек. Полдень. А хозяйка этих туфелек только что изволила сбросить с себя тяжелые сны. Она поздно легла вчера. Когда в 2, 3, 4? Не знаю. После спектакля В. В. пошел меня проводить. Тверской бульвар. Пушкин с поникшей головой. „Вы куда, Леночка, собираетесь на преддипломную практику?“ — „В Красное, на Волге. Там старинная промысловая артель“. — „У нас в Плесе дом отдыха. Это рядом. Можно я к вам приеду?“ Ля-ля-ля! В Испании, в Испании — далекой стороне… В конце Гоголевского бульвара повернули обратно. Снова Александр Сергеевич укоризненно качает головой. Да так и провожались до рассвета. Уже стало светать, у самого Вражка сели на скамейку. Ни души. Снова „этюд“, но уже без психологии. Тихо, шепотом: „Леночка, я люблю вас!“ Качаю головой: „Повторите, не поняла“. Повторено еще раз. В третий и четвертый раз… Рука скользит (зачеркнуто), как ножом режет… Отвела руку, встала: „А жена как же? А сын?“