Губерман Игорь - Игорь Миронович Губерман

наповидался по пути,

что в реках духа мирового

быть должен запах не ахти.

Давно пора устроить заповедники,

а также резервации и гетто,

где праведных учений проповедники

друг друга обольют ручьями света.

Ханжа, святоша, лицемер —

сидят под райскими дверями,

имея вместо носа хер

с двумя сопливыми ноздрями.

Идея, когда образуется,

должна через риск первопутка

пройти испытание улицей —

как песня, как девка, как шутка.

Я так привык уже к перу,

что после смерти — верю в чудо —

Творец позволит мне игру

словосмесительного блуда.

Работа наша и безделье,

игра в борьбу добра со злом,

застолье наше и постелье —

одним повязаны узлом.

Много нашел я в осушенных чашах,

бережно гущу храня:

кроме здоровья и близостей наших,

все остальное — херня.

Спасибо Творцу, что такая

дана мне возможность дышать,

спасибо, что в силах пока я

запреты Его нарушать.

К Богу явлюсь я без ужаса,

ибо не крал и не лгал.

я только цепи супружества

бабам нести помогал.

Свое оглядев бытие скоротечное,

я понял, что скоро угасну,

что сеял разумное, доброе, вечное

я даже в себе понапрасну.

Как одинокая перчатка,

живу, покуда век идет,

я в божьем тексте — опечатка,

и скоро Он меня найдет.

НА СВЕТЕ НИЧЕГО НЕТ ПОСТОЯННЕЙ

ПРЕВРАТНОСТЕЙ, ПОТЕРЬ

И РАССТАВАНИЙ

Уходит засидевшаяся гостья,

а я держу пальто ей и киваю;

у старости простые удовольствия,

теперь я дам хотя бы одеваю.

В толпе замшелых старичков

уже по жизни я хромаю,

еще я вижу без очков,

но в них я лучше понимаю.

Что в зеркале? Колтун волос,

узоры тягот и томлений,

две щелки глаз и вислый нос

с чертами многих ущемлений.

Вот я получил еще одну

весть, насколько время неотступно,

хоть увидеть эту седину

только для подруг моих доступно.

Мне гомон, гогот и галдеж —

уже докучное соседство,

поскольку это молодежь

или впадающие в детство.

А в кино когда ебутся —

хоть и понарошке, —

на душе моей скребутся

мартовские кошки.

Поездил я по разным странам,

печаль моя, как мир, стара:

какой подлец везде над краном

повесил зеркало с утра?

Я в фольклоре нашел вранье:

нам пословицы нагло врут,

будто годы берут свое…

Это наше они берут!

Увы, но облик мой и вид

при всей игре воображения

уже не воодушевит

девицу пылкого сложения.

Уже куда пойти — большой вопрос,

порядок наводить могу часами,

с годами я привычками оброс,

как бабушка — курчавыми усами.

Мои слабеющие руки

с тоской в суставах ревматических

теперь расстегивают брюки

без даже мыслей романтических.

Даже в час, когда меркнут глаза

перед тем, как укроемся глиной,

лебединая песня козла

остается такой же козлиной.

Вокруг лысеющих седин

пространство жизни стало уже,

а если лучше мы едим,

то перевариваем — хуже.

Зачем вам, мадам, так сурово

страдать на диете ученой?

Не будет худая корова

смотреться газелью точеной.

Но кто осудит старика,

если спеша на сцену в зал,

я вместо шейного платка

чулок соседки повязал?

Не любят грустных и седых

одни лишь дуры и бездарности,

а мы ведь лучше молодых —

у нас есть чувство благодарности.

Еще наш закатный азарт не погас,

еще мы не сдались годам,

и глупо, что женщины смотрят на нас

разумней, чем хочется нам.

Дряхлеет мой дружеский круг,

любовных не слышится арий,

а пышный розарий подруг —

уже не цветник, а гербарий.

Ничто уже не стоит наших слез,

уже нас держит ангел на аркане,

а близости сердец апофеоз —

две челюсти всю ночь в одном стакане.

Нас маразм не обращает в идиотов,

а в склерозе много радости для духа:

каждый вечер — куча новых анекдотов,

каждой ночью — незнакомая старуха.

Когда нас повезут на катафалке,

незримые слезинки оботрут

ромашки, хризантемы и фиалки

и грустно свой продолжат нежный труд.

Весь век я был занят заботой о плоти,

а дух только что запоздало проснулся,

и я ощущаю себя на излете —

как пуля, которой Господь промахнулся.