Историки Греции - Геродот Галикарнасский

51. Такова была та болезнь, — в общих чертах, без многих особенностей, какими она отличалась у отдельных больных. Никакою другою из обычных болезней люди в то время не болели; если же какая и появлялась, то разрешалась она чумою. Умирали и те, за кем не было ухода, и те, о ком все заботились; не нашлось, можно сказать, ни одного врачебного средства, употребление которого должно было бы помочь: что шло на пользу одному, то вредило другому. Ни крепкое тело, ни слабое не в силах было выдержать болезнь, она уносила всех и при всяком лечении. Самым же ужасным во всей беде был упадок духа — ибо при первом же недомогании люди теряли надежду, отдавались скорее на произвол судьбы и уже не сопротивлялись болезни, — а также и то, что при уходе друг за другом люди заражались и мерли, как скот. Наибольшая смертность была именно от заразы. А если иные из страха и не желали приближаться друг к другу, то погибали в одиночестве: так по недостатку ухаживающих опустело множество домов. Если же кто приближался к больным, то погибал сам, — больше всего это были люди, желавшие помочь, ибо из чувства чести они не щадили себя и посещали друзей, когда даже члены семьи под конец покидали своих, устав горевать по умирающим и сдавшись силе бедствия. Больше сострадания к умирающим и больным обнаруживали оправившиеся от болезни, потому что, сами пройдя через нее, они были уже в безопасности: вторично болезнь не поражала, по крайней мере, насмерть; другие им завидовали, а сами они от чрезмерной радости в настоящем готовы были верить, что и впредь никакая болезнь их не погубит.

52. В довершение к постигшему бедствию всех гнело скопление народа с полей в город, а особенно самих пришельцев. Так как домов недоставало и летом они жили в душных хижинах, то и гибли они неладно: умирающие лежали один за другим как трупы, или ползали полумертвые по улицам и около всех источников, мучимые жаждою. Святилища, где теснились их палатки, полны были трупов, так как люди умирали тут же. Оттого, что болезнь так свирепствовала, люди, не зная, что с ними будет, перестали уважать и божеские и человеческие установления. Все обряды, какие прежде блюлись при погребении, были попраны, всяк хоронил, как мог. Многие, за смертью стольких близких оставшись без погребальных средств, хоронили совсем неподобно: одни клали своего покойника на чужой костер и поджигали его прежде, чем являлись хозяева, другие приносили мертвого и бросали в горевший костер на чужой труп, а сами убегали.

53. И в остальном тоже эта болезнь стала для государства началом дальнейших беззаконий. Теперь каждый легче отваживался на то, что прежде таились делать в свое удовольствие: все видели быстроту перемен, как внезапно умирали богатые и как добром их тотчас завладевали ничего прежде не имевшие. Поэтому все желали вкусить скорейших наслаждений, считая, что и жизнь и деньги ненадолго даны. Никому не хотелось задолго страдать, чтоб достичь считаемого прекрасным, так как неизвестно было, доживет ли он до него; но что сразу было приятно или вело к тому, то и считалось прекрасным и полезным. Ни страх богов, ни людской закон никого не сдерживал: люди видели, что все гибнут одинаково, и потому считали безразличным, что чтить богов, что не чтить, а до суда и наказания за свои преступления никто дожить не надеялся. Гораздо более тяжким приговором считался тот, который висел уже над головою, и прежде, чем он обрушится, казалось, должно насладиться хоть чем-нибудь от жизни.

54. Вот какого рода бедствие пало гнетом на афинян: в стенах умирали люди, за стенами опустошались поля. В несчастии, как водится, вспомнили и о том стихе, который, по словам стариков, древле пелся так: «Будет дорийская брань, и чума придет вместе с нею». Между людьми возник спор, что в этом стихе древними сказано не «чума», а «голод»,169 но, конечно, по обстановке решено было, что сказано «чума», — ибо память людей применялась к переживаемому; думаю, что если после этой случится другая дорийская война и с нею совпадет голод, то, наверное, и стих будут читать соответственно. Знавшие вспомнили и вещание лакедемонянам на вопрос, следует ли воевать; тогда божество рекло, что они победят, если будут воевать всею силою, и само обещало помочь им; казалось, что все сбывается по прорицанию, так как за вторжением пелопоннесцев тотчас началась чума. В Пелопоннес болезнь не проникла сколько-нибудь заметным образом, а больше всего охватила Афины и затем другие самые людные местности. Так было с чумою.

55. Пелопоннесцы же, опустошив равнину, явились в землю, именуемую Приморьем, и дошли до Лаврия,170 где серебряные рудники афинян; здесь они сперва разорили берег, обращенный к Пелопоннесу, а потом и обращенный к Евбее и Андросу. Но Перикл, и в то время бывший стратегом, оставался при мнении, что не должно выходить на бой, как и во время первого вторжения.

56. Когда пелопоннесцы находились еще на равнине и не сошли в Приморье, Перикл снарядил сто кораблей к нападению на Пелопоннес, и когда все было готово, отчалил. На корабли он взял четыре тысячи афинских латников и триста человек конницы на судах для перевозки лошадей, тогда в первый раз такие сделали из старых кораблей. Вместе с афинянами выступили в поход хиосцы и лесбияне на пятидесяти кораблях. Когда это афинское войско отчалило, оно оставило пелопоннесцев уже в приморской Аттике. По прибытии к Эпидавру в Пелопоннесе, афиняне опустошили большую часть полей его, напали на город и понадеялись даже взять его, но не успели в этом. Отплыв от Эпидавра, они опустошили области Трезенскую, Галийскую и Гермионскую — все это прибрежье Пелопоннеса, — оттуда прибыли в Прасии, приморский городок самой Лаконики, опустошили часть его полей, а городок взяли и разорили; после этого они возвратились домой. Пелопоннесцев они уже не застали в Аттике: те отступили.

57. Все время, пока пелопоннесцы находились в афинской земле, а афиняне в морском походе, болезнь истребляла афинян и в войске, и в городе. Поэтому и пошли речи о том, что пелопоннесцы, узнав от перебежчиков о чуме в городе да и сами часто видя похороны, испугались и поспешили уйти. Впрочем, в это вторжение они дольше всего оставались в Аттике, опустошая всю страну: около сорока дней они пробыли в Аттике.

58. Тем же летом Гагнон, сын Никия, и Клеопомп, сын Клиния, товарищи Перикла по стратегии, взяли войско, что было у Перикла, и немедленно пошли на фракийских халкидян171 побережья и на все еще осажденную Потидею. По прибытии они двинулись к Потидее с машинами и пытались всеми средствами взять ее. Но им не удалось ни взятие, ни иное что-либо, достойное таких приготовлений: дело в том, что и здесь явилась болезнь, изводя афинян и губя их войско, так что и прежде здесь стоявшие афинские воины, дотоле здоровые, заразились от Гагнонова отряда; Формиона же и тысячи шестисот воинов уже не было в Халкидике. Так Гагнон возвратился на судах своих в Афины, дней за сорок потерявши от болезни из четырех тысяч латников полторы. Прежние воины остались осаждать Потидею.

59. После вторичного вторжения пелононнесцев, когда вторично были опустошены поля, под гнетом и болезни и войны у афинян изменилось настроение. Перикла они стали обвинять за то, что он склонил их к войне и вверг в несчастия, а с лакедемонянами искали примирения и послали к ним несколько посольств, но бесполезно. Чувствуя себя в безвыходности, они напали на Перикла. Перикл видел, что афиняне недовольны положением и ведут себя точно так, как он и ожидал. Поэтому, будучи еще стратегом, он созвал народное собрание, чтоб ободрить афинян, смирить их раздражение, смягчить и успокоить. Выйдя к народу, он произнес такую речь.

60. «Я ждал от вас раздражения против меня, и мне ведомы его причины; потому я и созвал народное собрание, чтобы с упреком вам напомнить, что не так уж вы правы и в негодованье на меня, и в малодушии перед несчастиями. Я держусь того мнения, что когда все государство на верном пути, то это выгодней для граждан, чем если каждому будет хорошо, а всему государству трудно. Ибо если человек сам по себе благоденствует, а отечество гибнет, то он все равно ведь гибнет вместе с ним; и напротив, в благополучном государстве и злополучному человеку легче спастись. Итак, если государство способно нести на себе несчастия отдельных лиц, но не наоборот, то разве не следует всем нам помогать ему, вместо того чтобы делать так, как вы? Пораженные домашними несчастиями, вы упускаете из виду общее спасение и обвиняете меня, присоветовавшего войну, а вместе и себя самих, согласившихся со мной? Вы негодуете на меня — на того, кто вряд ли хуже всякого другого понимает, что нужно, объясняет, что понял, любит государство и свободен от корысти. Ведь кто знает что-либо и не умеет объяснить, тот все равно что ничего не знает; кто способен и к тому и к другому, но не хочет добра государству, тот все равно не предложит ничего хорошего; кто способен и к третьему, но доступен подкупу, тот за деньги может продать все. Так вот, если вы согласны, что во мне всех нужных качеств хоть немного больше, чем в других, и по моему совету начали войну, то теперь напрасно обвиняете меня в неправомыслии.