Вечный зов - Анатолий Степанович Иванов

она была виновата в страшной гибели Алейникова, которого он немного помнил.

— Пилой… — прошептал Кружилин, дряблые, серые щеки его порозовели, к ним прихлынула кровь. — Расскажите.

— Не надо! — выдохнула Лена, схватилась за плечо Дмитрия, будто боялась упасть.

— Надо, — хрипло произнес тот. — Это, Лена, всем надо знать, как и за что умирали люди, какой ценой оплачено все, что нам оставлено…

— Это правильно, — кивнул Кружилин белой головой. — Рассказывайте.

— Это ужасно! Это ужасно! — дважды произнесла Ольга, всхлипывая.

— Успокойся, мамочка, и расскажи, — ровным голосом произнесла Ирина. — Все, что знаешь.

* * *

В конце сентября сорок четвертого на Северной Буковине, под горным хутором Базилин, приткнувшимся у скал неподалеку от перевала Шурден, снова сошлись пути Якова Николаевича Алейникова и бывшего его подчиненного Алексея Валентика…

В первой половине августа сорок третьего, вскоре после освобождения Орла, прифронтовая оперативная группа Алейникова была приказом руководства ликвидирована, сам он был назначен начальником новой специальной группы, полгода почти вылавливал в орловских и брянских лесах скрывавшихся там полицаев, предателей и всякого рода отребье, замаравшее себя сотрудничеством с оккупантами, а также оставленных фашистами в нашем тылу диверсантов. Засады и погони, перестрелка и самые настоящие бои с применением пулеметов и гранат являлись для Алейникова повседневным обычным делом, но ни одна пуля или осколок по-прежнему его не тронули, по-прежнему он был словно заговоренный.

Там же, в Орле, он удочерил Ольку, она поселилась в небольшом полуразрушенном при бомбежке домике, во дворе которого росла обгоревшая березка.

Перед этим у них состоялся такой разговор:

— Яков Николаевич! Зачем вам… чтобы я вашей дочерью стала?

— Видишь ли, Оля, — ответил он, помедлив, — жизнь моя не очень сложилась… Все один я, все один… Была у меня жена, взял я ее с ребенком. Но… мальчик утонул в реке, к несчастью. Я его очень любил. А жена от меня ушла… Жениться снова мне и поздновато будто, да и не хочу. И ты одна, Оля. Вдвоем нам будет хорошо.

— Так никого-никого у вас и нет из родных?

— Родители давно умерли. И единственный брат перед войной скончался во Владивостоке, а его жена — уже во время войны. Она была сердечница. У них осталось четверо детей.

— Вот их и возьмите после войны.

— Где они, неизвестно. Детей, как мне сообщили, в детский дом куда-то определили.

— Разыщете после войны.

— Конечно. Но это все мальчики. А я хочу, чтобы у меня была дочь.

— Яков Николаевич, да я уже взрослая, скоро у меня у самой будет ребенок.

— Ка-ак?! — удивился он.

Тогда она все рассказала ему о Семене.

Он выслушал ее, ни разу не перебив, и проговорил:

— Значит, и дочь, и внук у меня будут сразу! Это же просто здорово!

— Почему внук? Может, внучка…

— Пускай внучка. Ах, Оленька, умница!

Умница она или нет, Олька тогда этого не знала и не думала об этом, но, прислушиваясь к зарождающейся в ней жизни, почему-то часто и беспричинно плакала.

С заданий Алейников возвращался усталый, пропахший гарью, как береза во дворе, но неизменно веселый и часто говорил:

— Кончится война, Оленька, отыщу я детей своего брата, и заживем! Буду я отцом большого семейства, о чем я всю жизнь мечтал.

В начале сорок четвертого его перевели в Харьков, где он занимался тем же делом, что и в Орле. Там Олька и родила Ирину. А в конце лета, как специалист по ликвидации антисоветского подполья, был направлен со специально сформированной группой в Черновицкую область, где особенно бесчинствовали банды оуновцев.

Начальник Черновицкого управления государственной безопасности подполковник Решетник сам встретил его и Ольку с дочерью на руках. Скрывая удивление, спросил:

— Жена?

— Дочь, — коротко ответил Алейников.

Из вагона вышел неизменный спутник Алейникова во всех его делах Гриша Еременко, взял у Ольки девочку. Алейников пояснил:

— А это мой шофер. Мы давно вместе.

И хотя последняя фраза была не очень понятна, Решетник переспрашивать ничего не стал.

Через час Яков сидел в его кабинете, и начальник управления, поблескивая изморозью на висках, рассказывал:

— С советской Украиной Северная Буковина воссоединилась за год до войны. Всего за один год жизни при советской власти многие, в сущности, еще и не разобрались, что к чему, а тут почти трехлетняя оккупация. Черновицы освобождены, как вы знаете, лишь нынче в конце марта. Какие благоприятные условия для разгула всякой антисоветчины! И фашистская разведка этим не могла не воспользоваться, сформировала на территории области несколько банд украинских националистов. Сколько их, мы даже не знаем. Они скрываются в горах и в лесах. Их правило — жестокий, беспощадный террор. «Здесь власть не Советов, а наша, — запугивают они население. — А наша власть самая жестокая». Любого, кого оуновцы заподозрят в сочувствии советской власти, они беспощадно уничтожают, творят над ними жестокие изуверства. Если сочтут, что советской власти сочувствует большинство жителей какой-нибудь деревни или хутора, уничтожают целиком поселение, всех поголовно убивают, женщин и девочек предварительно насилуют. И снова скрываются в горах. Особенно отличается банда некоего Кривого. Недавно эти бандиты захватили трех наших чекистов, принародно жестоко казнили их. У всех, у мертвых уже, вырвали сердце… Так, мол, будет с каждым, кто примет и будет защищать советскую власть.

— Все это я знаю, — поморщился Алейников.

— Да, знаете, — сказал Решетняк. — Но я говорю это, Яков Николаевич, затем, чтобы вы почувствовали, что обстановка здесь иная, чем, скажем, в Орле или Харькове, где вы работали. Здесь рядом граница, оттуда фашисты координируют деятельность всех банд, оттуда бандиты получают деньги, обмундирование и даже