Календарная книга - Владимир Сергеевич Березин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Пассажир сел на койке, бессмысленно озираясь.
Он и сам не знал, что хотел увидеть во мраке каюты.
Пассажир чувствовал мерную дрожь машины где-то там, внизу, в угольном и масляном нутре корабля.
Но он чувствовал, как смерть ходила совсем рядом, кругами.
Он физически ощущал её присутствие.
Пассажир вздохнул, и вдруг вместо молитвы в его голове всплыло старое стихотворение.
Смерть была рядом, и тело его покрылось липким последним потом. Он, было, решил, что это сбоит сердце — всё-таки он был врач. Но нет, смерть была вовне — среди холодной воды.
Он читал это стихотворение, что сочинил в свой первый приезд в Африку. Про то, как заходит солнце над озёрами и звери прячутся в норы. Про то, как умолкают птицы, потому что природа умирает. Но человеку ещё рано умирать, и он надеется на новый восход и рассказывает об этом своей женщине.
Но женщины, привычные к жизни в больших городах, редко верят в африканские пейзажи.
Они просто плачут, чтобы скрыть свою растерянность.
И как только он дочитал последнюю строчку, его отпустило.
Страх ушёл, смерть отступила
Она растворилась в стылой воде Атлантики.
Папаша Мартин курил на палубе после отменённой ночной атаки.
Они были опять одни — поэты, брошенные в море и живущие в чреве железной рыбы-левиафана.
Не было вокруг никого. Только в вышине над ними плыли небесные рыбы, внутри которых ждали своего часа бомбы.
Длинные сигары дирижаблей шли над ними, ощетинившись пулемётами, и несли смертный груз спящим городам.
Райнер манипулировал секстаном, угольки плохого табака из капитанской трубки мешались со звёздами.
— Знаете, Райнер, — сказал вдруг капитан. — Когда кончится война, я оставлю флот.
— Понимаю вас, капитан, — безразлично ответил штурман, — после этой войны мы все переменимся. Не убеждён, кстати, что я сумею писать стихи после этой войны.
— Кто знает. Каждый может написать хотя бы одно стихотворение, даже я. Даже я, — и в этот момент капитан решил, что Бог по-прежнему может рассчитывать на него.
— Написать может каждый, но останутся ли слушатели?
— Наверняка. Не может же смерть прийти за всеми сразу.
— Она может прийти постепенно, и мир изменится. Он всегда изменяется постепенно, но всегда в рифму.
Про себя Райнер подумал: «Он мог бы стать священником. Да, точно, у него повадки доброго патера. Только это будет странный священник»
Над носом лодки взошла Венера, похожая на гигантскую звезду.
«Об этом тоже можно написать стихотворение. Мы забыты на земле, и только ход небесных тел напоминает нам о… О чём-то он нам напоминает… Впрочем, все стихи напоминают нам о любви», — рассудил штурман. — «Но эту тему лучше оставить кому-то другому».
2022
Бытописатель (День писателя. 3 марта)
Мальчик стоял у окна, рассеянно глядя на дождь.
Дождь наполнял всё пространство двора мелкой холодной пылью, не оставляя ничего — воздуху.
Холодный дождь заливал родной двор мальчика и был вечен, как этот двор.
Серые стены, лестница на крышу, высокий брандмауэр, ещё одна крыша, уставленная дымоходами, за ней другая — всё было родное и вечное.
Дворы были свои и дворы страшные. Своих было два — этот и соседний. Страшные окружали двор мальчика, ими был полон город.
Мальчик очень хорошо помнил один из них, на Большой Подъяческой, мимо которого он ходил как-то с бабушкой. Тот двор был особенно страшен и вечен, узкий и длинный, без окон, шириной в три шага, через узкую небесную щель которого на грязный асфальт сейчас, наверное, тоже опускается вода, заливая всё вокруг — мусорные ящики, ржавый автомобиль, комки бумаги…
Дворы ещё делились на те, в которых что-то растёт, и дворы, в которых не может расти ничего.
Двор мальчика был хорош тем, что в нём росли два дерева. В нём тоже пахло горелым мусором, жареной на подсолнечном масле картошкой, кошками и мочой. Пространство двора было покрыто наледью, и оттого казалось неровным.
Но это был его двор, обжитой и свой.
И он не был страшен.
Мальчик жил с бабушкой. Они понимали друг друга с полуслова, и оттого в школе мальчик прослыл молчуном.
Но бабушка умерла.
Соседняя комната, бабушкина, была уставлена коробками.
Соседка и толстая родственница из Москвы ушли куда-то, и теперь мальчик был один, а между тем, квартира жила своей размеренной жизнью.
— Люся, я случайно взяла две булки. Не нужно ли вам одну? — громко сказала соседка в кухне.
Соседка любила беседовать — о незначащих вещах.
Ещё она любила чужих гостей.
К ней самой никто не приходил, и жила она в совершенно пустой комнате, свободная от воспоминаний. Так мальчик и не узнал, чем она занималась в своей прежней жизни, и отчего всю ночь из-под её двери пробивалась узкая полоска света, исчезая лишь наутро.
Лишь однажды, в канун католического Рождества, которое бабушка строго отличала от православного, соседка зашла к ним по какой-то надобности и осталась пить чай.
Мальчик, притаившись в соседней, проходной комнате, слушал их разговор.
— Вот сейчас вспомнила, — сказала вдруг соседка. — Ровно пятьдесят лет. Какая же я старая! — это она произнесла без выражения. — Всё надо записывать…
Соседка говорила ясно и чётко, безжалостно выговаривая слова.
— Мы тогда собрались на его день рождения, и я сидела в углу, разглядывая гостей. Отец, как и все, смеялся, шутил, но внезапно я увидела именинника, стоящего в стороне. Меня тогда поразил его взгляд. Он смотрел на своих товарищей и их жен, как смотрит на свою печь повар, внимательно и цепко, проверяя, не убежало ли молоко, и не пригорела ли каша… Впрочем, вам этого не понять.
Бабушка, молчаливо кивая головой, соглашалась с ней, и мальчик, стоя у своего окна, тоже соглашался: нет, не понять.
В гости к бабушке приходил их родственник в железных очёчках.
Он говорил, сжимая длинными пальцами виски:
— И не поверите ли, всё хочется записать, всё необходимо записывать… Я не писатель, а бытописатель. Быт съедает меня… Я описываю быт — кто захочет это всё читать. Это всё слюняво, пошло, Господи!..
— Ну-ну, — говорила бабушка. — Держите себя в руках, Костя.
Родственников было мало.
Была лишь какая-то загадочная тётя Хина.
Она жила за городом, и телефона у неё не было. Кем приходилась она бабушке и, вообще, была ли ей родственницей — неизвестно. Её имя произносилось как синоним чего-то далекого, а может, и несуществующего.
— Ах, опять мы не поздравили тетю Хину! — иногда огорчалась бабушка. — Надо будет её как-нибудь