Русская канарейка. Блудный сын - Дина Рубина

Потом припомнил:

– Ах да, у вас очаровательная бабушка, с таким хорошим аппетитом… Где же она?

– Она… н-нездорова…

– Очень жаль. Сейчас все болеют гриппом, знаете, – весна… Что вам принести, синьорина?

В этот момент в бухту вошел бело-красный полицейский катер. Айя почему-то сразу напряглась: у него на борту было написано «Guardia costiera», и эти антенны на крыше… Катер причалил, и оттуда высыпала целая компания карабинеров, а сверху, со стороны полицейского участка, через пьяццу к ним направлялись еще двое, почему-то на велосипедах. Вся полицейская компания сгрудилась недалеко от причала, что-то, судя по бурной жестикуляции, обсуждая.

– Как много полиции… – пробормотала Айя.

– О да, – заметил официант. – Это все насчет того утопленника…

– Какого утопленника?! – вскрикнула она, вздрогнув так, что официант сразу раскаялся: вот, огорчил впечатлительную душу.

– Mia cara[15], – мягко проговорил он, – здесь каждый год кто-то тонет, что поделаешь – море… Просто рановато для открытия сезона. Его вчера прибило вон там – к моло Умберто Примо… Малоприятное зрелище для туристов. Хорошо хоть, сейчас никто еще не купается…

Она уже не смотрела в его лицо, уже ничего не видела. Перебирая обеими руками по скатерти, медленно поднялась, ощупывая вокруг себя плотную и влажную ткань воздуха… И двинулась к причалу, к моло Умберто Примо, не оборачиваясь на официанта, который вслед ей что-то говорил, обескураженно качая головой… Некоторое время она стояла там, вглядываясь в воду, что плескалась у нее под ногами, вспухая радужными иглами меж бортами лодок и катеров, будто могла увидеть что-то важное. Минут через пять к ней подошел все тот же официант, осторожно взял под руку, пытался что-то озадаченно выспросить… успокоить… Никак не мог взять в толк, что стряслось с такой приятной синьориной.

Она вежливо высвободила руку и пошла прочь – по улочке, взбиравшейся в гору.

За ее передвижениями внимательно следила молодая женщина, сидевшая неподалеку со своим пожилым родственником.

– Что, – спросил он, – знакомая?

– Да нет… – неуверенно отозвалась Николь. – Просто странная девушка.

Она действительно ни в чем не была уверена. Да и связанная словом, данным Леону (а в традициях ее старинной семьи банкиров понятие «данное слово» было возведено в культ), она никогда не показала бы, что кого-то узнала. Вместе с тем никак не могла избавиться от наваждения: ужасные события последних суток у нее почему-то связывались с Леоном, с тем тревожным и, признаться, неприятно поразившим ее последним разговором в парижской забегаловке, так что, кроме растерянности и печали, она чувствовала беспокойство и необъяснимую свою вину.

– Разумеется, мы поможем с похоронами, – продолжал Гвидо. – Не потому, что они были нашими клиентами. Просто по-соседски. Ведь там не осталось родственников? Ужасная история! Фридриха нельзя было пускать за руль… Разве можно вести автомобиль в состоянии шока? И его недавняя операция… Хелен вообще-то не позволяла ему водить и, конечно, была права… Но он, когда их вызвали на опознание тела, выбежал из дому, сам сел за руль, и… вот так оно и вышло.

– В полиции считают, что у него отказало сердце? Или он потерял управление?

– И то, и другое. Потерял управление, потому что отказало сердце… Если б он еще не выбрал ту дорогу над заливом, оставался бы шанс… Представь эти последние мгновения в воздухе, пока машина переворачивается и падает, падает, падает… – Гвидо плавно взмахнул руками, как дирижер, показывающий оркестру pianissimo. Спохватился и смущенно умолк.

– Их так долго искали… – Николь поежилась, представив машину, погребенную под скалой на дне залива: только рыбы вплывают и выплывают в разбитое лобовое стекло.

– Вовсе не долго, – возразил Гвидо, – часа три. Просто их отнесло течением. Интересно, что у него в завещании? – задумчиво пробормотал он. – И кому теперь все достанется? Странно погиб этот его нелюдимый сын. Ты его видала когда-нибудь? Я – нет. – Он пожал плечами и вздохнул: – Якобы любовался костром со стороны залива, немного перепил, перегнулся через борт катера и свалился в воду. Версия охранников, одного из. Второй, кстати, и сам имеет довольно побитый вид: нырнул, искал, не нашел, и так далее… И странно, что этот их приятель на яхте – помнишь, мы однажды у него завтракали? – поторопился смыться. Оба охранника уверяют, что никакой яхты в помине не было, но я-то сам видел ее утром, я же не псих! Что там произошло на самом деле… темная история. Знаешь, все-таки эти русские пузыри, вспухшие за три последних десятилетия, – от них стоит держаться подальше, несмотря на всю гигантскую прибыль.

– Папа считает иначе, – заметила Николь и бодро добавила: – Надо надеяться, полиция во всем разберется.

И затуманилась, со всей ясностью представив, что соседей и знакомых тоже будут допрашивать. И даже непременно будут! Но как же тогда совместить верность данному слову с верностью закону?!

Самым правильным сейчас было бы позвонить Леону, подумала она, предупредить (о чем?! Ведь она ничего не знает о его планах и понятия не имеет, что за дело было у него к несчастным жертвам). Ну, хотя бы оставить пару слов на автоответчике… Вспомнила, что автоответчика у него не было сроду, что номера сотовых у него бесконечно менялись, не уследить, словно он был одержим манией преследования.

И единственное, что она могла бы сделать, – это нагрянуть к нему на рю Обрио…

Но на завтра у нее был билет в Лозанну: срочные дела, новый увлекательный бизнес. Отец говорил: «Твои игрушки», – а дядя Гвидо очень ее поддерживал и был искренне рад, что Николь наконец-то бросила заниматься всякой ерундой и, потренировавшись, лет через пять готова будет войти в совет директоров семейного банка.

В ближайшие месяцы она не планировала оказаться в Париже.

Войдя в номер, Айя заперла дверь, опустилась на кровать и долго тупо раскачивалась, собираясь с силами. Мыслей у нее не было никаких. Любой предмет, попавшись на глаза, приобретал скрытый смысл и огромную выпуклую важность, что-то пытаясь ей рассказать, растолковать, имея колоссальное значение… Только ее жизнь не имела ни значения, ни смысла, ни будущего.

В какую-то минуту она обнаружила, что испорченной шарманкой нудит и нудит, без передыху, в такт своим раскачиваниям:

– Леон чтоб ты сдох со своими бандитскими делами Леон видишь что ты наделал куда мне теперь гад ублюдок предатель!!!.. Леон… Леон… Умоляю тебя подонок сука мерзавец не бросай меня Леон!!! Вернись сволочь посмотри что ты наделал!!!..

Она поднялась, открыла чемодан и как заведенная стала собираться, особенно аккуратно складывая вещи Леона.

Затем позвонила на стойку и попросила вызвать такси. Но когда машина приехала, Айя не сразу смогла выйти: ее опять рвало, бедный желудок просто сводило штопором – пустотой рвало, одной лишь горечью, одним только горем…

В зеркале ванной парили ее черные брови на белом лице с перепачканным ртом. А сама она была воздушным шариком, готовым взлететь и упереться в потолок, и навеки распластаться где-то рядом с алебастровой розеткой, окруженной выпуклыми виноградными гроздьями…

– All’ Aeroporto di Genova, per favore…[16]

И закрыла глаза, и зубы сцепила, твердо намереваясь не заблевать машину.

Она уже знала, что Леона нет. Знала, что опять должна бежать и прятаться. Не знала только, что беременна и что ей больше нечего бояться – ибо к берегу течением прибило вовсе не Леона, а человека, который так долго держал ее в страхе. Которого сейчас и хоронить-то было некому.

Возвращение

Первым лапу приложил Юргис, помощник капитана. Вернее, не лапу – просто двинул в челюсть ботинком, не утруждая рук: Леон валялся связанный на нижней палубе.

Жилистый, верткий, низколобый тип с неожиданно кокетливой родинкой в ямке подбородка, закоренелый садист и наверняка закоренелый уголовник – Леон понял это по распевному говорку, пересыпанному ласково-убедительным матом. Именно он выбил Леону первый зуб – впрочем, неизвестно, что делали с ним в той первой неудержимой ярости, первой ликующей злобе, когда, огрев по голове тяжелым фонарем, вытащили бессознательного из воды.

…Поначалу его медленно раскачивало между тьмой и тьмой. Едва он выкарабкивался на гребень – не света, нет, на гребень боли, а значит, осознания себя, – как та же боль обрушивала его в новый провал небытия.

Он не знал, хочется ли ему остаться на точке болевого равновесия, при которой можно думать. Очнувшись, первым делом пытался мысленно прощупать тело, и по тому, как не смог разлепить век в корке натекшей крови, по огненной пульсации в висках и затылке сам поставил диагноз: сотрясение. С той минуты больше сознания не терял, но лежал очень тихо.