Диско 2000 - Сара Чемпион

Бэйли не был против путешествия, но у него не было желания ехать одному. «Без проблем. Приезжай со своими людьми», — сказал Доменико. И мы стали его антуражем и так же на эту ночь лучшими друзьями хозяина, который развлекал нас, пока Бэйли на вертушках развлекал всех остальных.

Доменико прекрасен. Гипнотически красив. Пятьдесят лет и полная самодостаточность. Моя мама любит говорить, что после сорока лет человек, наконец, получает лицо, которое он заслуживает, потому что тогда от себя уже никуда не деться. В этом случае Доменико уже умер и попал в рай. Бесконечные взгляды, незаметно бросаемые из бесконечной процессии направляющихся на танцпол тел, придают золотистый оттенок его земной коже. Находясь лицом к лицу с центром интриги все странные истории о нем и вокруг него, превращаются в новинку. Я думаю, что это и есть искусство из всех его искусств. Проекция и остановка его личной реальности.

Я раньше была в Таиланде, но никогда не слышала о Ко Чанге. И не удивительно. Никто не слышал. Доменико нашел свой личный маленький Бермудский треугольник. В настоящее время тайцев здесь почти не было, — из своей летней резиденции он вывез сюда свою прислугу, которая говорила между собой и своим боссом исключительно по-итальянски. Доменико сказал, что амбициозные, пляжные мальчики, которые обычно что-либо нам Farang'ам (белым иностранцам) все что угодно назойливо продавали или перед нами пресмыкались, были рады уехать. Вот уже многие годы как местного населения здесь уже не было. Суеверные и боящиеся духов тайцы верили, что остров был проклят душами потонувших пиратов, а уже в более позднее время местные жители пытались избежать атак и рейдов своих камбоджийских соседей. А захват камбоджийскими бандитами в заложники нескольких австралийцев способствовал тому, что земля не загрязнилась туристами. Сюда попадали только самые любопытные путешественники. И пираты. Пираты были всегда:

— Цена есть всегда, — говорит Вести и в этом она права; она наклоняется, чтобы приветствовать ноздри порошком MDMA со стола. — Мы должны платить, чтобы жить. — Это рассуждение высказано для того, чтобы показать, что ему уже не надо нам обламывать трип. У Вести совсем нет терпения. Особенно сегодня. Ее вообще аргументы Ника не волнуют. Или его интроверсия. Она верит в то, что жизнь надо жить, а не заниматься ее вивисекцией. Этот урок ей был преподнесен буквально. На первом курсе, когда ей было двадцать, у нее начался хламидиоз. Половая инфекция, которая начала цервикальный, пожиравший ее внутренности рак. Для истерики времени не было. После операции у нее не осталось шрамов, но осталось HRT? И это было основой ее теории жизни. Это была ее цена. Ей в два раза меньше лет, чем Нику, но она относится к нему как мать и выговаривает его, как маленького, непослушного сорванца. Нику это нравится. У него такого почти не было.

Ник рано начал жить. Какая бы волна не появлялась, он в нее нырял. Его родители были на военной службе, и во время учебы в школе в Сассексе свои летние каникулы двенадцатилетний мальчик фиктивно проводил у знакомых родителей, хотя на самом деле автостопом ехал на фестиваль на острове Уайт.

Тогда он впервые испытал это особенное чувство массового психоза — заставляющее думать, что ты можешь что-то изменить — даже состояние статус кво, что тебе здесь место. Джими Хэндрикс загипнотизировал и вдохновил его. Его первая инициация ЛСД закончилась утром, когда вставало солнце, и сидя в палатке, и выпивая Rose 'n' Shine, он был объектом сочувственного наблюдения молодой женщины, которая бросила семью для того, чтобы изучать буддизм в Лондоне. Точно так же и он хотел получить свою свободу, и наблюдал, как на концерте в Гайд-парке Мик Джэггер выпускал тысячи бабочек в память Брайана Джонса, и он дивился словам Шелли, которые произносили губы певца.

Боуи он воспринял своей двуполостью, панк — своими ненавистью и насилием. Восьмидесятые чуть его не убили. Он превратился в мечтателя. Романтика. Идеалиста. Его герои стали реальностью, к которой он стремился. Он не был готов к истинной доктрине тэтчеризма. Он не был готов попасть к ним или к нам. Пропасть. Пластинку заело. Эйсид хаус его спас. Экстази его исцелило. Героев больше не было: остались только мы. Только люди, принимающие участие. Теперь каждый мужчина и каждая женщина могли стать звездой.

Но именно сегодня его вера была слаба. Он попал в луп. Не был в состоянии развиваться и двигаться дальше. Вопрос назрел. Вопрос засел в самой древней, самой примитивной части его мозга. «Почему ничего никогда не меняется?» Он не хотел уходить с вечеринки, — нет, дело не в этом. Он уже просто не видел смысла. Он потерял веру. Он хотел остановить мир и выйти. Ник был Питером Пеном, — он отказался стареть. Но на самом деле по-настоящему безвременным был Доменико.

Никто не знал правды о Доменико. По крайней мере, правдой было то, что он давал лучшие вечеринки. Может быть, этой правды было достаточно для того, чтобы мы отдали себя в его руки. Клубные сплетни поведали минималистичный сюжет его жизни: родился на южной оконечности своей страны, где все еще говорили по-гречески; истории о летних каникулах, проведенных на море рядом с вулканом Эоли; тело, выкрашенное синим с головы до пят; тайные ритуалы, отсутствие любовников, приверженцев, как мужчин, так и женщин, делало все истории об их наличии абсолютно ничего не стоящими. И его мать была почти с такой же плохой репутацией, о которой слухи говорили, что она Жозефина двадцатого века — карточный шулер, и ее любимая игра — покер, ставший в настоящий момент ее паспортом в Китае.

«Держи, Мона!» — Доменико по кругу передает мне для раскуривания великолепно скрученный косяк, и при этом его рука мягко задевает плечо Ника. Это один из его знаменитых косяков, сделанный из четырех бумажек. Уверенно скрученный косяк с экстра длинным и экстра тонким фильтром, для того чтобы дым не был горячим. С хвостиком на конце; скошенный конус чистой травы, такой не западло докуривать до самого конца. Этикет и заботливость — это главное в его стиле. «Настоящий Поступай-с-другими-так-как-ты-хочешь-чтобы-поступали-с-тобой!», — я посмеиваюсь, выдыхая синий, похожий на туман дым, и думаю о том, что позже надо будет его услугу возвратить.

Я смотрю, как кольцо дыма вылетает изо рта. Расширяется и сужается. И я думаю о моем возлюбленном, как он лежит в кровати, после того как мы закончили заниматься любовью. Он выдувает кольца, как паровоз, и наши души соединены, после того как наши тела расстались. Моему же рту дым повиновался только по чистой случайности. Он научил меня обманывать. Делать их как на заказ. Включаясь в его реальность, я шлю ему еще пять клонов через вечно расширяющуюся материнскую дыру, — я думаю о том, как ему там, думаю о том, добрался ли он до пирамид. Я чувствую, что добрался: Я плыву, наблюдаю, как измерение плывет в измерении, внутри измерения: