Утро без рассвета. Колыма - Эльмира Нетесова

Он открыл тяжелую дверь. И нос заткнул. В лицо ударило такими запахами, что в глазах потемнело.

— Эй ты! Или входи, или уматывай! Живо! Чего стал, открыв рот! — услышал он голос.

Поселенец закрыл за собою дверь. Шагнул. Огляделся. Глаза понемногу привыкли к мраку.

— Мм-уу! — прогудело совсем рядом. Поселенец впервые увидел коров. Они косили на него большими, черными глазами.

— Спокойно, милашки! Спокойно! — испугался поселенец, завидев, что у каждой из них есть крепкие рога.

— Спокойно, — подошел он к крайней рыжухе, которая, как ем показалось, смотрела на него дружелюбнее других. — Как зову тебя? А! Ромашка! — прочел он кличку на табличке, висевшей н головой коровы.

— Ромашка, Ромашка, — гладил он рыжуху, сдерживая брезгливость и заставляя себя не морщиться.

Корова задрала хвост и не успел Владимир отскочить, как брюки и ботинки его насквозь мочой пропитались.

— Курва облезлая! — ругнулся поселенец и только шаг сделал — попал ногой в сточную канаву. По щиколотку в навоз влез.

Где-то рядом бабий голос смехом зашелся.

— Ты что? Навоз от дорожки не отличил?

— Эй! Бабы! Спасай! Тут мужик в говне тонет! — крикнули рядом.

— В чьем? — послышалось неподалеку.

И не успел поселенец глазом моргнуть, как около него доярки собрались. Толстая, старая баба сочувственно головой качала:

— Угораздило эдак! До шеи весь перепачкался.

— Говно к говну липнет, — рассмеялась вторая, конопатая, пухлая бабенка.

— Ох! Скорей иди отмойся, — потащила Владимира к бочке с водой рыжеволосая, громадная доярка. И, вытряхнув поселенца из телогрейки, быстро очистила ее. Поворачивая его самого во все стороны, счищала с брюк налипший навоз.

— Ты не робей. Не гляди, что языкатые. С коровами о чем говорить? А друг с дружкой — никто не уступит. Вот и тебе досталось. А ты чей будешь? Что к нам занесло? Кто ты? — засыпала она вопросами поселенца.

— Скотником к вам пришел. Работать буду.

— Вот и хорошо. Помощник, значит. А звать тебя как?

— Владимир.

— С семьей?

— Один я.

— А кто ж тебя послал к нам?

— Заведующий Емельяныч.

— Где живешь?

— Сам не знаю. Что дадут.

— Эй! Бабы! Это же скотник, новенький! Идите знакомиться! — крикнула баба.

— Пусть подождет. Управимся вот тут!

— Успеем!

— Невелик начальник — прыщ на заднице.

— А чего знакомиться?

— Ладно, ну их! Возьми-ка лопату. Почисти стойла. — Помоги сено разнести. Так-то оно лучше будет. А управимся с дойкой — познакомимся, — сказала баба и ушла на другой конец фермы.

— Дикарки какие-то! Впервые в глаза человека видят и тут же осмеять норовят. Эх, деревня-лаптежница, — досадливо крутит головой поселенец.

Лопата выскальзывает из рук. Три стойла почистил, а устал. Владимир взялся чистить стойла напротив. В темноте не увидел доярку, сидевшую у коровы. Задел лопатой скамейку, на какой сидела баба. Та упала с грохотом. Выронила подойник. Корова шарахнулась в сторону.

— Прислали недоделка! Своих таких полно! Так и этот! Слепая задница!

— Чего орешь? Дура! — не стерпел поселенец.

— Кто дура?

— Ты! Кто ж еще?

— Ладно. Посмотрим, — поджала доярка губы и… запомнила.

Когда поселенец заканчивал чистить стойла, зашел Емельяныч.

— О! Уже работаешь? Молодец!

— Кого ты прислал, Емельяныч? — подошла к нему доярка.

— Скотника прислал.

— Он же пьяный. Меня обозвал. Вон бабы слышали. Убирай его от нас!

— Не слушай ты ее, малахольную, Емельяныч! Она сама его тут облаяла. Ну задел ее человек нечаянно. Она и заорала — вступилась за поселенца старуха.

— Это я малахольная?

— Ты! Брехунья!

— А ты — старая потаскуха!

— Эй! Бабы! Тихо! Не то обоим сейчас поддам. Ну, замолчите!

— Чего рот затыкаешь? Неспроста ее в передовики тянешь! Знать тоже у нее бываешь?

— Да заглохни, ты! — оттолкнул ее поселенец от Емельяныча. Старуха, вытирая фартуком глаза, молча отошла к своим коровам.

— Не буду я этой помогать, — указал Трубочист на горластую доярку — свою обидчицу.

Та насторожилась.

— А что, я за тебя за ее коровами ходить буду? Коровы при чем? Тебя ж никто не заставляет за дояркой ухаживать! — перебил Емельяныч.

— Еще чего! Это ж черт в юбке.

— А скотина не должна за нее ответ держать.

— Ладно. Хрен с ней, — сплюнул поселенец. И пошел разносить сено.

Когда доярки заканчивали дойку, поселенец уже накормил, напоил коров. Положил на подстилку солому и стал ждать, когда Емельяныч закончит принимать молоко у доярок. Те, сняв халаты, мыли руки. Собирались расходиться по домам.

— Как зовут тебя? — спросила поселенца старая доярка. Все бабы оглянулись на Трубочиста.

— Владимир.

— Ты б молока попил. Устал наверное. С нами тут не то живой человек, бес не сладит. Но ты не обращай внимания. Попей-ка вот молока. У моей Зорьки — самое хорошее, — взялась она за подойник.

— Хлеб есть у кого, бабы? — спросила старуха.

— Есть, — достала из сумки буханку хлеба та, которая приводила поселенца в порядок.

— Ешь. Володя. Не обращай на нас внимания, — подвинула она поселенцу громадную кружку молока и ломоть хлеба.

Поселенец ел с жадностью.

— Так, значит, работать мы начинаем с шести утра. Это первая утренняя дойка. Она заканчивается в восемь утра. Потом вторая дойка. В двенадцать дня. До двух. Потом в шесть вечера. И до восьми. На твоем попечении двести коров. Понял? — глянул на поселенца Емельяныч.

— Понятно.

— Так вот. Очистка, кормежка— это твое. На твоих плечах висеть будет. Кроме того, у нас есть десять быков. За ними тоже ты будешь смотреть. Но это с завтрашнего дня. Сегодня там без тебя все сделают. И еще знай: опаздывать на работу у нас нельзя. Прогуливать и тем более. Мы за это строго наказываем.

— Этого не будет, — сказал поселенец.

— Посмотрим, — и, повернувшись к дояркам, Емельяныч спросил: — Сегодня все довольны скотником?

— Довольны. Хорошо помог.

— На целых полчаса раньше управились.

— Мужик он и есть мужик, — говорили доярки. И только одна стояла молча в стороне, поджав тонкие, покусанные губы и зло косилась на поселенца. Он и не думал, что так скоро обзаведется здесь врагом.

Прямо с фермы, повел его Емельяныч на жилье, как он говорил. Комнатушка оказалась маленькой, темной.

— Вот, пока здесь поживи. А там посмотрим. Завтра под аванс денег выпишем, купи, что тебе нужно. И живи на здоровье.

Емельяныч вскоре ушел, а поселенец покрутив головой, в магазин пошел. Решил взять необходимое. Деньги имелись.

К ночи комнатка посветлела. Здесь уже прижалась к стенке раскладушка. Что ни говори — вдвое дешевле койки. А если учесть, что бабой он решил не обзаводиться, временное, если и подвернется — не и счет, то пять лет и на раскладушке потерпеть можно. Все ж не нары. Вон матрац какой пухлый. Хоть бока от досок отдохнут. И подушка есть — толстая, как вымя у коровы. И одеяло ватное. Красное. Даже глаза режет.

Поселенец подмел пол. Открыл банку консервов, бутылку пива:

— Ну! С новосельем тебя! — чокнулся он с собственной тенью на стене и залпом осушил стакан.

А вскоре на душе повеселело. И Владимир, опорожнив бутылку, улыбался довольный.

Соболево… Самые что ни на есть заброшенки. Здесь его, сколько ни старайся, никто не найдет. Ни один кент, ни одна малина. Да и кому придет в голову искать его на ферме? Среди коров. А он отсидится тут спокойненько за свои пять лет. За это время все его успеют забыть. Особенно те, с кем отбывал в лагере. У каждого свои заботы. А когда подойдет время — выйдет с поселения. Сам начнет промышлять. Сам. Без кентов. Так надежнее.

Вот только бы этот Клещ его не нашел. Ведь что ни говори — должок перед ним имеется. И немалый. Заплатил. И надо сделать. Ведь согласился. Взялся убить Скальпа. Но где искать этого Скальпа. Он же не дурак. Хотя вряд ли догадался. Да… Но… могли и его, Трубочиста, заложить кенты проклятые. И тогда Скальпа не так-то просто будет найти. А все ж интересно, сколько он на нем подзаработал? Лучше всех, конечно. Клещ платил. Да и Медуза. Муха — обижаться не приходится. Пайки — не в счет. Деньги! Золотишко! Вот это — ценно.

А они-то его простачком считали! Эх! Тоже еще! Воры! Вот он, к примеру, засыпался на вшивой лавчонке. Ну и черт с ней! С кем не случается? Они вон — считались ворами покрупнее, а тоже погорели. На одних нарах спали. Кто как попал. Кто сам словился, кому помогли. Какое это теперь имеет значение? Зато вот он! Даже из лагеря сумел все на волю вынести. Все. Весь заработок. До копейки. А на это голову иметь надо. Дураку не удастся. Они вон — «в законе», а даже с воли в лагерь не все смогли пронести. Хотя это гораздо легче, чем вынести из зоны. А он — обычный. «В законе» не был. Не ввели. А голова не глупее, чем у них. Всех вокруг пальца обвел. Всех! А сам и жив, и здоров, и с заработком. Две зоны обвел. Через два лагеря. И никто не догадался, что находится в вате его старой телогрейки. А ее, если тряхнуть — ого! Целое состояние! А этот дурак Муха за тряпки держался! Кому они нужны? Тряпки — мелочь. Надо прикидываться уметь. То ли дело он — Трубочист! Все в одной телогрейке ходил. Как в замусоленной шкуре. Никогда ее не снимал. Нигде. Зато уж если снимет, у многих глаза от зависти лопнут. Но он не дурак! Он рисковать не станет! Он походит в ней. На старье кто позарится? В ней ему тепло и безопасно.