Том 5. Багровый остров - Михаил Булгаков

Турчанка-мамаша.

Проститутка-красавица.

Английские, французские и итальянские моряки.

Трое в павлиньих перьях, с гармошками.

Турецкие и итальянские полицейские.

Мальчишки (турки и греки).

Муэдзин.

Армянские и греческие головы в окнах.

Антуан Грищенко, лакей Корзухина.

Грек Дон-Жуан.

Сон первый происходит в Северной Таврии, в октябре 1920 года.

Второй сон — где-то в Крыму в начале ноября 1920 года.

Третий и четвертый — в начале ноября в Севастополе

Пятый и шестой — в Константинополе, летом 1921 года

Седьмой — в Париже, осенью 1921 года.

Восьмой, последний — осенью 1921 года, в Константинополе.

Действие первое

…Мне снился монастырь…

Слышно, как хор монахов в подземелье поет глухо: «…Святителю отче Николае…» Из тьмы возникает скупо освещенная свечечками, прилепленными у икон, внутренность монастырской церкви, где-то в Северной Таврии. Неверное пламя выдирает из тьмы конторку, в коей продаются свечи, широкую лавку возле нее, окно, забранное решеткою, шоколадный лик святого, полинявшие крылья серафимов, золотые венцы.

За окном безотрадный октябрьский вечер с дождем и снегом. На лавке, укрытая с головою попоной, лежит и страдает мадам Барабанчикова, химик Махров, в бараньем тулупе, примостился у окна и все силится что-то в нем разглядеть. В высоком игуменском кресле сидит Серафима Владимировна Корзухина. Она в черной шубе. Судя по лицу, Серафиме нездоровится. У ног Серафимы, на скамеечке, рядом с чемоданчиком, сидит Сергей Павлович Голубков, петербургского вида молодой человек, в черном пальто и в перчатках.

Монахи (поют таинственно)… Святителю отче Николае, моли Бога о нас…

Голубков (прислушавшись). Вы слышите, Серафима Владимировна? Поют… У них внизу подземелье… пещеры, как в Киеве. Вы бывали когда-нибудь в Киеве, Серафима Владимировна?

Серафима. Нет. Что? В Киеве? Нет.

Голубков. Как странно. Временами мне начинает казаться, что я вижу сон. Бежим мы с вами, Серафима Владимировна, по весям и городам… Попали в церковь. Я, сидя на чемодане, заскучал по Петербургу. Вдруг вспомнилась так отчетливо моя лампа на Караванной, книги…

Серафима (шепотом). Зачем же вы бежали, Сергей Павлович? Нужно было остаться.

Голубков. О нет! Это бесповоротно, и пусть будет, что будет. И потом, вы уже знаете, что скрашивает мой путь… С тех пор, как мы встретились в коридоре вагона, под фонарем, прошло ведь, в сущности, немного времени… один месяц скитаний, а между тем мне кажется, что я знаю вас уже давно. Мне чудится коридор теней, освященных вашими глазами. И когда они со мной, я не чувствую тяжести. Мысль о вас я легко несу через октябрьскую мглу. Пусть нам светит фонарь в теплушке. Я донесу вас в Крым и сдам вашему мужу. (Помолчав.) А вы будете рады, Серафима Владимировна? Когда увидите его? Молчите? Ну, тогда я вам скажу. Я успокоюсь за вас, но в то же время буду страдать.

Серафима. Почему?

Голубков. Мне станет скучно без вас. Мне иногда мучительно хочется представить себе, каков он. Что это за человек. Скажите, он умен? Он смел? Быть может, добр, красив?

Серафима. Вы же видели его карточку. Он очень богат.

Голубков. И больше никаких слов для него у вас нет? О… печально. Но а зачем же вы связали с ним свою жизнь?

Серафима. Я петербургская женщина. Вышла, ну и вышла.

Голубков. Ну что ж, я думаю, что завтра все разъяснится. Вот близок Крым, я привезу вас и сдам ему.

Серафима молча кладет руку на плечо Голубкову.

(Погладив руку.) Позвольте, да у вас жар!

Серафима. Нет, пустяки.

Голубков. Как пустяки! Жар, ей-богу. Этого еще не хватало!

Серафима. Вздор, Сергей Павлович! Пройдет…

Далекий, мягкий пушечный удар. Все прислушались. Барабанчикова шевельнулась и простонала.

(Вставая.) Послушайте, мадам. Вам нельзя оставаться без помощи. Я или мой спутник проберемся в поселок, там, наверно, есть акушерка.

Барабанчикова. Нет!

Голубков. Я сбегаю.

Барабанчикова молча схватывает его за полу пальто.

Серафима. Почему вы не хотите, голубушка?

Барабанчикова (капризно). Не надо!

Серафима и Голубков в недоумении.

Махров (интимно, Голубкову). Загадочная, загадочная и весьма загадочная особа…

Голубков (шепотом). Вы думаете, что…

Махров (уклончиво). Ничего я не думаю, а так… лихолетье, сударь. Мало ли кого не встретишь на своем пути. Лежит дама, а кто ее положил? Для чего?

Пение под землей смолкает.

Паисий (появляется бесшумно, черен, испуган). Отец игумен спрашивает, документы в порядке ли у вас, господа честные? (Задувает все свечи, кроме одной.)

Серафима, Голубков и Махров тревожно роются в карманах, достают документы. Барабанчикова высовывает руку из-под попоны и выкладывает на нее паспорт. Слышны шаги, бряцанье шпор.

Баев (входит, в коротком полушубке, забрызган грязью, возбужден). А, чтобы их черт задавил этих монахов. У, гнездо! Ты, святой папаша, где винтовая лестница на колокольню?

Паисий. Здесь, здесь, здесь…

Баев (второму буденовцу.) Посмотри.

Второй буденовец с фонарем исчезает в железной двери.

(Паисию.) Был огонь на колокольне?

Паисий. Что вы, что вы, какой огонь!

Баев. Огонь мерцал. Ему, ежели я что-нибудь на колокольне обнаружу, я вас всех до единого и с вашим седьмым шайтаном вместе к стенке поставлю. Шпионы! Сукины дети!.. Фонарями махали генералу Чарноте?

Паисий. Господи, что вы!

Баев зажигает карманный электрический фонарь, и в снопе света вспыхивает группа — Серафима, Голубков, Махров.

Баев. Это кто такое? Ты, папа римский, брехал, что в монастыре ни одной души посторонней нету? Ну, будет сейчас у вас расстрел!

Паисий. Что вы!! Беженцы они из поселка. Беженцы… Прибежали!

Серафима. Товарищ, нас всех застиг обстрел в поселке. Ну, мы бросились в монастырь. Куда же нам деваться? (Указывая на Барабанчикову.) Вот женщина, у нее роды начинаются.

Паисий (сатанеет от ужаса, держится за ручку двери, каждую минуту готовый улизнуть. Бормочет). Господи, Господи, только это пронеси. Святый и славный великомученик Димитрий мироточец, твою же память празднуем сегодня.

Баев (передавая фонарик первому буденовцу). Свети! (Берет паспорт Барабанчиковой, читает.) Барабанчикова… замужняя… Где муж?

Барабанчикова громко и жалобно простонала.

Нашла место-время рожать! (Швыряет паспорт и обращается к Махрову.) Документ!

Махров. Вот документики. Я химик из Мариуполя.

Баев. Химик! Химики-ботаники!.. А как ты во фронтовой полосе, ботаник, оказался? Видно, скучно с добровольцем в Мариуполе?

Махров. Я продукты ездил покупать, огурчики…

Баев. Огурчики?..

На железной лестнице загрохотали шаги. Второй буденовец вбегает.

Что? Что?

Второй буденовец (тревожно). Товарищ Баев! Товарищ Баев! (Что-то шепчет Баеву на ухо.)

Баев. Да что ты врешь! Скудова?

Второй буденовец. Верно говорю… Главное, темно, товарищ командир…

Баев. Ну, ладно, ладно. Марш!..

Оба буденовца исчезают.

(Швыряет документы и начинает выходить. Проходя мимо Паисия, говорит тому.) Монахи, стало быть, не вмешиваются в гражданскую войну?

Паисий. Нет, нет…

Баев. Только молитесь? За кого же вы молитесь, сердце твое и печень? За Черного барона или за Советскую власть? А? Ну, ладно, до скорого свидания, химики. У, гнида безбородая! (Исчезает, погрозив всем на прощание револьвером.)