Я был власовцем - Леонид Самутин

Сахаров назначил меня начальником отдела пропаганды бригады. Он сказал, что ни в каких военных операциях местного значения бригада во время формирования участвовать не будет. Поэтому все это спокойное время надо максимально использовать для воспитания личного состава в русском, националистическом, антисоветском духе, совершенно исключить пронемецкие элементы из пропагандистской работы, признавая лишь верховное водительство немцев де-факто как временное, исторически вынужденное состояние. Много мне объяснять не надо было, мы понимали друг друга с полуслова, между нами быстро устанавливались и хорошие личные отношения, и у меня росло чувство внутреннего удовлетворения, я ощущал себя «нужным человеком на нужном месте». Я быстро организовал лекции и беседы по подразделениям политического, т. е. антисоветского, содержания, исторические и военно-обзорные занятия. Совсем не было необходимости проводить все занятия самому. В моем распоряжении было множество прекрасно подготовленных людей, образованных бывших командиров Красной Армии, теперь «господ офицеров», которые, не будучи заняты и обременены никакими обязанностями, с удовольствием выполняли мои поручения провести занятия на ту или иную тему. Несколько таких занятий с офицерами провел сам Жиленков, с интересным рассказом об испанской гражданской войне выступал Сахаров, Кромиади рассказывал о Добровольческой армии Деникина, я делал доклады о крупных антисоветских выступлениях Антонова, восстании в Кронштадте и других акциях, материалы о которых мне удалось разыскать в архивах библиотеки Пединститута во Пскове.

Вообще близость Пскова очень облегчила мне мою собственную работу. Прежде всего, мне не стоило большого труда организовать и создать прекрасную библиотеку для нашей части. Я получил разрешение от бургомистра Пскова Черепенькина, бывшего преподавателя математики средней школы, подобрать книги из архива библиотеки бывшего пединститута. Там хранителем этого архива оставался тот же работник, который был и до войны. Прихваченный мною предусмотрительно богатый по тому времени продовольственный подарок, включавший бутылку немецкого «Шнапса», помог мне установить с этим человеком хорошие отношения, и я получил, при наличии формального разрешения бургомистра, полную возможность подбирать книги не только для бригадной библиотеки, но и для себя лично. Болезненный книголюб, я не мог удержаться от искушения и подобрал для себя сотни две-три книг, мне особенно интересных, потом, несколькими месяцами позже, ящики с этими книгами поехали в Париж, а меня судьба забросила на другой конец Европы.

Еще несколькими годами позже та же причудливая судьба еще раз свела меня с бургомистром Черепенькиным – на каторжанском лагере Аят-Ягинских шахт в Воркуте. Там Черепенькин был каторжником первого воркутинского алфавита и имел 20 лет каторги, меня пригнали на этот лагерь этапом из обычного лагеря для заключенных в виде штрафа за нелегальную встречу с матерью после отказа завербоваться Стукачелло. Черепенькин был уже совсем старым, его не заставляли тяжело работать, он ковырял что-то то ли при сапожной, то ли при портновской мастерской в лагере. С некоторыми трудом, но все-таки вспомнил он мое посещение летом 1943 года во Пскове. От него я узнал, что в начале сорок четвертого года, при отступлении немцев из Пскова, вся библиотека Пединститута сгорела, подожженная то ли немцами, то ли советскими бомбами, когда горел весь город. «Вам надо было тогда больше книг оттуда взять, – сказал Черепенькин, – больше книг уцелело бы».

Мне удалось проследить судьбу этого человека до конца. В эпоху ликвидации сталинского лагерного наследства в 1955–1956 годах Черепенькин был освобожден, не досидев до конца своего срока, и вернулся в свой родной Псков уже глубоким стариком. Ему и его старушке-жене, терпеливо дожидавшейся возвращения своего мужа, была дана пенсия за десятилетия его довоенной работы в школе, он получил небольшой участок земли за городом для садоводства и тихо и мирно дожил остаток своих дней, не подвергаясь ни гонениям, ни дискриминации как со стороны властей, так и со стороны населения. Очевидно, служа при немцах бургомистром, он умело лавировал, не вызывая раздражения и озлобленности ни у какой из сторон – ни у немецкой, ни у советской.

Сравнительно легко мне было организовывать и зрелищные мероприятия. В Псков часто приезжали различные артистические труппы с концертами и спектаклями. Большинство этих гастрольных групп мне удавалось заполучить в нашу бригаду. Так, у нас пел Печковский, оставшийся в оккупированной немцами Гатчине, танцевал Дудко со своим ансамблем, была большая концертно-драматическая труппа из Минска.

Удалось мне организовать и собственную самодеятельность, в которой помню одного яркого участника, Володю Скворцова, сына ленинградского врача, одаренного пианиста. Но не долго он пробыл у нас – еще летом ушел в партизаны, и судьбу его я не знаю.

В течение всего лета с бригадой происходили какие-то непонятные мне в то время метаморфозы. Во-первых, уже в начале июня был отозван в Берлин генерал-лейтенант Иванов, начальником бригады стал числиться генерал-лейтенант Жиленков, который, тем не менее, никаких командирских функций не исполнял. Фактически командиром был Сахаров. Некоторое время спустя приехал из Берлина еще один эмигрант-офицер, старший лейтенант Виктор Ресслер, человек лет 36–38, который оказался адъютантом Жиленкова, играя одновременно роль переводчика. Ресслер внешне принадлежал к тому типу людей, которых в России зовут «губошлепами», нижняя губа у него сильно выдавалась вперед и он как бы шлепал ею, когда говорил, и вообще был порядочной размазней.

Таким он казался на вид, на самом деле он, по-видимому, был другим человеком. Мне кажется, он был связан либо с абвером, либо, что еще хуже, с СД, и от них был приставлен к власовской группе. Целых полтора месяца мне пришлось прожить с ним в одной комнате, его «подселил» ко мне опять-таки Сахаров. Потом этому Ресслеру суждено было быть переводчиком при самом Власове и оставаться с ним до конца, до того момента, когда в мае 1945 года советская разведка, в последние моменты державшая Власова уже в плотном кольце своих агентов, арестовала их обоих. Судьба Ресслера похоронена в советских архивах госбезопасности того времени. Не думаю, что он остался жив.

В конце июля все трое – Жиленков, Сахаров и Ресслер тоже были отозваны в Берлин, и командиром остался полковник Кромиади. Но очень скоро, не позже середины августа, и того отозвали туда же. Остался Ламздорф.

Я стал замечать, что все большую и большую роль в делах бригады начинают играть немцы, говорящие по-русски, из немецкой шпионской школы, размещавшейся в барачном городке на южной окраине Пскова на берегу р. Великой. Вскоре, в одно из воскресений, один из этих немцев утонул в Великой, катаясь пьяным на лодке. Оставшиеся двое, майор Краус и капитан Хорват, с удвоенной энергией начали вмешиваться во внутреннюю жизнь бригады, чуть не ежедневно приезжая в часть. Они в придирчивом тоне вели разговоры с Ламздорфом, презрительно третировали нас, бывших советских офицеров, и это сейчас же сказалось на моральном состоянии личного состава.