Легавые. Ружье. Загадка Глухого - Хантер Эван (Ивэн)

— Синди!

— Господи, делай, что хочешь, — сказала она. — Мне все равно.

— Синди, я тебя очень люблю. Но, пожалуйста, перестань!

— Тогда почему ты не хочешь поговорить о моей диссертации?

— Почему не хочу? Очень даже хочу!

— Нет, ты хочешь только в постель!

— Что в этом плохого?

— Ничего, кроме того, что я не хочу.

— Пожалуйста!

— И не надо говорить таким обиженным голосом.

— Я не обиделся.

— Ты мог бы хоть из вежливости поинтересоваться моей диссертацией, Берт. Спросить, о чем она.

— О чем она?

— Иди к черту! Ничего я тебе сейчас не скажу.

— Не хочешь — как хочешь.

— Вот и отлично, — сказала Синди.

— Синди, — произнес он после паузы, — я тебя просто не узнаю, когда ты делаешься такой…

— Какой такой?

— Такой стервой.

— Как это ни печально, стервозность — свойство моего характера. Если ты любишь меня, люби во мне и стерву.

— Нет, стерву я любить не собираюсь, — сказал Клинг.

— Как хочешь. Дело хозяйское.

— Так о чем же твоя диссертация?

— Не все ли тебе равно?

— Спокойной ночи, Синди. Я пошел.

— Правильно, бросай меня, когда мне плохо!

— Синди…

— Она же о тебе, ты сам мне подсказал эту тему! А теперь иди домой. Тебе ведь наплевать, что я тебя так люблю, что думаю о тебе день и ночь и даже решила написать о тебе диссертацию. Так что давай, ступай с Богом, мне тоже плевать!

— О Господи, — сказал Клинг.

— Вот именно. О Господи!

— Расскажи мне о диссертации.

— Тебе действительно интересно?

— Еще как!

— Ну-ну, — сказала Синди. — На мысль о ней мена навел фильм Антониони. Помнишь там фотографии?

— Какие фотографии?

— Там в одном эпизоде герой увеличивает черно-белые снимки, чтобы понять, что же все-таки произошло.

— Помню.

— Так вот, я подумала, что в основе этого лежит неудовлетворенное детское желание подсмотреть акт.

— Что, что?

— Совокупление отца и матери.

— Если ты будешь говорить о сексе, я лучше пойду.

— Я серьезно.

— Извини, тогда продолжай.

— Любовная сцена — загадка для ребенка»— сказала Синди. — Он может наблюдать ее изо дня в день, совершенно не понимая, что происходит. Фотограф в том фильме, если ты помнишь, сделал в парке множество снимков целующейся парочки. Ты помнишь или нет?

— Помню.

— Что является символическим отображением созерцания ребенком полового акта. Женщина молода и хороша собой, ее играла Ванесса Редгрейв, — именно такой и воспринимает ребенок мать.

— Ребенок видит в матери Ванессу Редгрейв?

— Молодую и красивую женщину. Берт! Ей-богу, если ты будешь…

— Извини, я просто так. Давай дальше.

— Я говорю более чем серьезно! — сказала Синди и взяла из инкрустированной шкатулки сигарету.» Клинг дал ей прикурить. — Спасибо, — сказала она и выпустила струйку дыма. — О чем я?

— О молодой и красивой матери.

— Вот, вот. Именно так воспринимает ребенок мать, он видит в ней молодую и красивую девушку, на которой хотел бы жениться сам. Ты ведь слышал, как дети говорят, что хотели бы жениться на мамочке.

— Слышал.

— Ну вот, женщину в парке играет молодая и красивая Ванесса Редгрейв. А мужчина гораздо старше ее, у него в волосах седина. В фильме это даже как-то подчеркивается. Точно не помню, но фотограф, кажется, говорит, что ее любовник слишком стар для нее. Понимаешь?

— Ты хочешь сказать, что он — воплощение отца?

— Именно. А значит, эпизод в парке, когда фотограф ни мает любовников, можно истолковать как наблюдение любовной сцены между матерью и отцом маленьким мальчиком.

— Здорово.

— Фотограф не понимает, что происходит. Он свидетель соития, но смысл происходящего ускользает от него. Вот он начинает увеличивать снимки. Так мальчик прокручивает воспоминания, восстанавливая детали, чтобы понять, что к чему. Но чем больше он вглядывается в увеличенные фрагменты, тем больше недоумевает, пока наконец на одном из увеличенных снимков не различает пистолет. Обрати внимание: пистолет!

— Да, пистолет, — сказал Клинг.

— Думаю, ты без меня знаешь, что у психологов пистолет — это устойчивый символ.

— Чего?

— Сам знаешь чего, — сказала Синди.

— Надо же! — удивился Клинг.

— Да! И подчеркивает, что основа всего этого — эдипов комплекс. Фотограф у Антониони обнаруживает, что пожилой мужчина умер. То есть с ним самим случилось то, что в мечтах мальчика происходит с его отцом. Тогда мать будет принадлежать одному ему, понимаешь?

— Да.

— Вот это и навело меня на тему детектива как вечно подглядывающего. В этой части фильма нагнетается напряжение. Герой разгадывает загадку, а стало быть, его можно считать детективом. Ты согласен?

— Ну, в известном смысле…

— Конечно, он детектив, Берт. По мере того как он увлекается расследованием, загадочный элемент усиливается. А кроме того, есть вполне реальный труп. Остается только выяснить, убийство это или нет. Но Антониони отбрасывает его, потому что заинтересован в другом…

— Кого отбрасывает? Труп?

— Нет, не труп. Собственно, труп он тоже в каком-то смысле отбрасывает, но я имела в виду загадочный элемент. — Синди подозрительно посмотрела на Берта. — Ты опять надо мной издеваешься?

— Да, — ответил он с улыбкой.

— Не будь таким умником, — сказала она и тоже улыбнулась. Клинг счел это добрым знаком. — Я хотела сказать, что Антониони отбрасывает таинственность, когда она сослужила свою службу. Он делал фильм об иллюзии и реальности, об отчуждении и так далее, поэтому его не интересует, кто убил, почему и прочая чепуха.

— Прекрасно, — сказал Клинг, — но я по-прежнему не могу сообразить…

— Вот мне и показалось, что уголовное расследование чем-то напоминает детское желание понять соитие…

— Это гениально, Синди. Как ты только до этого додумалась!

— Подожди минутку!

— Ладно, я слушаю.

— Я тебя заинтриговала, а? — спросила она и снова улыбнулась.

«Еще один добрый знак», — подумал Берт и сказал:

— Продолжай!

— Детектив как представитель власти по долгу службы постоянно налюдает результаты насилия, а это похоже на то, как ребенок воспринимает сцену соития. Ему кажется, что отец причиняет матери боль, ему кажется, что ее стоны — выражение этой боли, что они борются друг с другом. Он истолковывает сцену именно так, поскольку у него нет ни опыта, ни информации. Он не знает, Берт, чем занимаются его родители. Этого он не в силах понять. Но это его завораживает и…

— Если ты полагаешь, что вид человека, зарубленного топором, может кого-то заворожить…

— Господи, я же не о том! Я и не собиралась проводить такие аналогии, хотя, если вдуматься, то и в них есть доля истины.

— Что же ты имела в виду?

— Только то, что насилие обладает притягательной силой. Как и созерцание его результатов.

— В прошлую субботу, созерцая результаты насилия, я чуть не сблевал, — сообщил Клинг.

— Эго в известной степени аргумент в пользу притягательности насилия, — отрезала Синди. — Но ты отвлекаешь меня от главного. Главная идея диссертации…

— Не уверен, что она мне понравится.

— Почему?

— Ты сама сказала, что эту тему подсказал тебе я.

— Но вдохновил меня Антониони.

— Сначала ты сказала, что я!

— Антониони дал первоначальный толчок. А потом уже возник ты, что естественно. Ведь ты имеешь дело с убийствами, а я очень люблю тебя, и меня интересует твоя работа. Все ясно?

— Ну, это еще куда ни шло…

— Ты меня никак не дослушаешь.

— Слушаю изо всех сил. .

— Ладно. Итак, мы имеем детектива, который созерцает плоды насилия и пытается понять, что же именно произошло.

— Что тут особенно размышлять, когда видишь покойника с двумя дырками в голове? То есть я хочу сказать — и так понятно, что в него стреляли.

— Это очевидно, но ты пытаешься понять, кто стрелял, что его заставило стрелять и так далее. Ты не можешь по-настоящему понять, что произошло, пока не поймешь того, кто стрелял. Улавливаешь мысль?