Суккубус - Виталий Вавикин

– К черту гости!

– Отец? – Нина попыталась вырваться, но он сильнее сжал ее руку. – Она сказала…

– Никогда не разговаривай с ней!

– Твоя дочь хочет знать правду, Билли, – Себила жестом пригласила их войти в открытые двери.

– Не хочет!

– Хочу, – Нина снова попыталась освободить руку.

– Видишь, Билли. Она такая же, как ты. Все ради истории. Все ради истины.

– К черту истории! – он силой попытался заставить дочь идти за собой.

– Отпусти меня! – закричала она.

– Хочешь знать, да?

– Да.

– Хорошо. Я расскажу тебе. Но не здесь. Все, что захочешь, но только наверху. Не в этом чертовом картинном зале. Нет.

Долгая ночь приближалась к экватору.

– Я не верю тебе, – заявила Нина, выслушав рассказ Брендса. – Это всего лишь история. И знаешь, что? Я думаю, ты – просто хороший рассказчик. Ты выдумал все это, чтобы скрыть от меня правду. Более плотскую. Более земную.

– Нет.

– Что нет, отец?! Мама умерла, а я уже достаточно взрослая, чтобы принять жизнь такой, какая она есть. Не бойся, я не отвернусь от тебя. Просто… перестань считать меня ребенком и, обещаю, я попытаюсь понять, а может быть и простить.

Брендс молчал, глядя за окно в густую смолистую ночь.

– Все чего я хочу, Нина, так это чтобы ты держалась подальше от этого дома, от этих людей.

Настенные часы тикали неестественно громко, хотя возможно, это просто голос Брендса был слабым и усталым.

– Неужели я прошу так много?! – не выдержала новой паузы Нина. Глаза ее горели, и Брендс знал, что она не отступится. Нет. Слишком знакомый взгляд. Слишком знакомое желание развеять тайны.

– Ламия, – тихо позвал он суккуба. И когда тьма вздрогнула, когда тени сгустились, образуя женский силуэт, когда ее тело стало достаточно четким, чтобы поражать взгляд своей идеальностью… – Теперь ты мне веришь? – спросил Брендс Нину. Ее лицо – маска отвращения и ужаса, восхищения и трепета.

– Твой отец говорит тебе правду, – промурлыкала Ламия.

– Теперь уходи, – велел суккубу Брендс.

И снова часы прорезали тишину своим ходом. И позже, ближе к утру, когда мысли стали снова монолитны, а веки слишком тяжелы, чтобы тратить оставшиеся минуты бодрствования на ненужные слова, Брендс сказал:

– Запомни эту ночь, Нина. Запомни и расскажи о ней своим детям и детям своих детей, если я не смогу сделать этого. Потому что мы часть этой истории, а она часть нас. Это всегда будет с нами. И не важно, возненавидишь ты меня после этого или снова попытаешься любить, главное, не повтори моих ошибок и научи своих детей этому.

– Я просто сбегу отсюда. Сбегу так далеко, что меня никто не найдет.

– Судьбы всегда повторяются, Нина. Меняются лишь обстоятельства. Помни об этом. И поступай, как считаешь нужным.

И снова ночь. И снова тиканье часов. И веки опускаются на глаза. И рваный сон зовет в свое царство…

Бобби Маккейн. Он любил Марджи так же, как ребенок любит свою мать. Слезы. Он слышал, как где-то далеко смеется над ним Ивона, но сегодня ему было наплевать. Он имеет право на слабость. Имеет право на чувства. Может быть, если Марджи была его настоящей матерью, то он был бы другим, не таким слабым, подавленным, озлобленным на весь мир. Но Марджи умерла. Все, что он любил в своей жизни, умирало: цветы, животные, дети… Оставалось лишь бежать. Бежать от проблем. Бежать от себя. И Марджи всегда понимала его. Но умерла. Как и все. Как и всё вокруг. И бежать больше некуда. Без нее некуда…

Он вернулся в родной город за день до похорон. Друзей у него не было. Подруги? Подруги вышли замуж и нарожали детей. Оставался старик Питер Самерсхед, да его пропахший спермой бордель.

– Вот уж кого не ждал, так не ждал! – расплылся в улыбке Самерсхед. Его объятия были слабыми, как у дряхлого старца. – Дэнни говорил, что ты совсем отбился от рук. Живешь в Филадельфии с какой-то старухой…

– Да. Было время, – Бобби улыбался, оглядываясь по сторонам. – Все в этом мире меняется, Пит. Почти все!

Он хорошо помнил тот день, когда отец впервые привел его в это место. Ему было четырнадцать, и выстроившиеся в ряд шлюхи вгоняли его в краску. Он выбрал девушку с черной кожей, с черными волосами, с черными как ночь глазами. Выбрал, чтобы рассказать об этом своему единственному другу. Такому же черному, такому же послушному, как и эта женщина. Негритенок слушал, открыв рот, и Бобби видел, как блестят его глаза.

– Она ласкала меня своим ртом, Сопля! Представляешь?! Ртом!

– И тебе понравилось? С женщиной?

Бобби кивнул. Негритенок помрачнел.

– Скоро ты вырастешь и забудешь меня.

– Скоро я вырасту и смогу забрать тебя с собой.

– Мадам Себила никогда не позволит тебе сделать этого.

– Мадам Себила несколько лет не выходит из своей комнаты. Думаю, когда настанет время, червяки уже сожрут ее заживо, оставив лишь косточки.

Они обнялись…

Пит что-то скрипел и скрипел о своей жизни…

Ивона. Бобби редко называл ее «мама», но в тот день он готов был на все, лишь бы она прекратила этот кошмар. Сопля. Бедный-бедный Сопля! Он стоял на коленях, а Ивона хлестала его оголенную спину плетью, и алая кровь текла по черной коже. Он не сопротивлялся. Не пытался бежать. Лишь только вскрикивал, глотая слезы. А Бобби… Бобби умолял мать остановиться. Кричал что-то, плакал.

– Ты мне противен! – Ивона оттолкнула сына от себя и ударила плетью по лицу.

Кожа на лбу лопнула, и кровь потекла в глаза. Теплая, густая. Бобби испугался, что ослеп. Вскочил на ноги и побежал куда-то с дикими воплями. Ему было шестнадцать, и это был последний день, который он провел в доме мадам Леон. Он убежал к Питу, затем к родственникам своей матери в Вирджинию, но и там не смог остаться дольше, чем на пару дней. Южане. Он ненавидел их и все, что с ними связано, и это была первая ненависть в его жизни. Дикая, безудержная. И лишь Марджи смогла успокоить пылающий в нем огонь. Лишь Марджи…

Пит налил выпить. Они закурили. Старик жаловался на детей и впавшую в старческий маразм жену…

Филадельфия. Бобби поселился в этом городе, потому что Марджи выбрала этот город. И Бобби любил этот город, потому что Марджи любила. Он хотел быть похожим на нее. Хотел быть частью ее. Обнимать ее, как сын обнимает мать. Понимать, что в нем течет ее кровь. Знать, что она дала ему жизнь…

Женщина. Кларисс. Она была старше его на семнадцать лет. Бездетная вдова, тщетно пытавшаяся родить ему ребенка. Марджи сказала, что он не должен винить ее за это. Но он винил, несмотря на то, что пытался себя заставить не делать этого. Кларисс умерла спустя два года от потери крови после очередного выкидыша, и Бобби снова остался один. Марджи приехала на похороны. Он плакал всю ночь, уткнувшись ей в колени. Она гладила его по голове. Он целовал ее руки, ладони. Она говорила, что все наладится. Он говорил, что ему незачем жить. Она говорила, что ему не ради чего умирать. Он умолял ее остаться. Она говорила, что никогда не причинит ему боль. А потом… он поцеловал ее.