Феномен ГУЛАГа. Интерпретации, сравнения, исторический контекст - Коллектив авторов

О статистике ГУЛАГа см. [История сталинского ГУЛАГа 2004, 4: 129–130, док. 49].

Совершенно очевидно, что между Сиблагом и ГУЛАГом в целом существует значительная диспропорция в изменении числа заключенных за периоды 1941–1942 и 1942–1943 годов. Значительное увеличение Сиблага в 1941 году было связано главным образом с началом войны. НКВД эвакуировал около 750 000 человек из исправительно-трудовых лагерей и колоний на территориях, находившихся под угрозой фашистской оккупации. Некоторые из них оказались или в самом Сиблаге, или на одной из двух транзитных станций Сиблага – в Новосибирске и Мариинске[286]. Кроме того, в начале 1941 года НКВД перевел в Сиблаг большинство из 8000 заключенных Горношорлага после его расформирования.

Наиболее поразительные изменения в Сиблаге произошли в течение 1942 года. На 1 января 1943 года число его заключенных составляло лишь 39,1 % по сравнению с 1 января 1942 года. На первый взгляд – поразительное сокращение, особенно на фоне того, что для ГУЛАГа в целом этот показатель составил 83,5 %.

Однако собранная статистика не учитывает, что УИТЛК по Новосибирской области функционировало как большая система лагерей и после разделения Сиблага[287]. По состоянию на весну 1942 года, то есть сразу после реструктуризации, в Сиблаге насчитывалось 33 737 заключенных, в то время как в лагерях УИТЛК содержалось 50 453 человека, причем большинство из них работали в так называемых «контрактных» лагерях [Красильников 1999: 44]. Таким образом, областное Управление продолжало оставаться самостоятельным крупным подразделением [Кузнецов 2001: 146]. Если же суммировать данные по обоим Управлениям, то фактическая численность заключенных в этом регионе на протяжении 1942 года возрастает (в отличие от общего сокращения, наблюдаемого по всему ГУЛАГу). Этот факт свидетельствует о значимости лагерей этого региона для ГУЛАГа военного времени в целом[288].

ГУЛАГ на войне

Вопрос о ГУЛАГе во время войны пока еще не стал предметом глубокого анализа в этой пусть небольшой, но быстро развивающейся области научных исследований. Русскоязычные монографии о ГУЛАГе Западной Сибири обычно заканчиваются довоенным периодом, как в случае с работами В. Н. Уйманова, С. А. Красильникова и С. А. Папкова[289]. Российские изыскания, посвященные ГУЛАГу военного времени в этом регионе, в основном представлены в виде кратких научных статей на узконаправленную конкретную тему (например, на тему сельского хозяйства) или собраниями различных интересных и полезных документов[290]. Таким образом, для изучения западносибирского ГУЛАГа в период войны существует обширное поле деятельности.

Англоязычные исследования этой темы также весьма немногочисленны и включают минимум информации о Западной Сибири, за исключением моей собственной книги «Сталинский ГУЛАГ на войне: принудительный труд, массовые смерти и советская победа во Второй мировой войне» [Bell 2019]. В ней я более подробно останавливаюсь на многих аспектах, затронутых в данной работе, а также анализирую отзывы и воспоминания как самих заключенных, так и лагерного персонала. Одной из первых монографий о ГУЛАГе стала работа Эдвина Бэкона «ГУЛАГ на войне», основанная на рассекреченных документах. В целом она производит впечатление добротного исследования, посвященного экономическому обоснованию деятельности ГУЛАГа, однако главная цель автора заключалась в другом. Прежде всего Бэкон стремился показать, какую именно информацию о ГУЛАГе можно разыскать в открывшихся архивах, а рамки военного времени он использовал лишь для того, чтобы ограничить объем аналитического материала по хронологии [Bacon 1994: 39, 123–144]. О мобилизационной роли военного ГУЛАГа в Западной Сибири еще предстоит узнать многое, особенно с учетом огромного количества научных работ, появившихся уже после труда Бэкона и посвященных как самому ГУЛАГу, так и всему Советскому Союзу того времени в целом.

В исследовании Норильского ИТЛ Л. И. Бородкин и С. Эртц отмечают, что малопригодные к труду заключенные часто переводились из него в другие места, в результате чего он имел в военное время относительно низкий уровень смертности при относительно высокой продуктивности [Borodkin and Ertz 2003: 79–80]. Создается впечатление, что выполнение экономических задач, по крайней мере в Норильске, ставилось выше исполнения уголовных наказаний[291]. В недавней работе Алана Баренберга о Воркутинском ИТЛ особо отмечаются экономические причины его расширения в военный период. Это был самый близкий к блокадному Ленинграду и самый крупный источник угля в европейской части России после оккупации ключевых угледобывающих регионов страны [Barenberg 2014: 44]. Более того, администрация ГУЛАГа в 1941 году стала делиться на различные главки (главные управления) по экономическим функциям, а не по политическим соображениям (например, ГУЛЖДС – Главное управление лагерей железнодорожного строительства)[292]. И все же экономика (в данном случае – готовый механизм поставки рабочей силы для принудительного труда в важнейших видах производственной деятельности) объясняет далеко не все[293]. Эффективность труда в ГУЛАГе находилось на крайне низком уровне, и, несмотря на заявленную установку на самообеспечение, государство в целом тратило на содержание этой системы больше, чем от нее получало [Ivanova 2000: 76, 86, 96].

Политика освобождения из лагерей в военное время ясно указывает на решающее значение в этом вопросе как политических, так и уголовных аспектов. Тысячи заключенных, относительно здоровых молодых людей, освобождались из лагерей для пополнения передовой, что, без сомнения, препятствовало экономике ГУЛАГа. Хотя ГУЛАГ и оставался своего рода «вращающейся дверью» для приговоренных к более мягким наказаниям, режим препятствовал освобождению контрреволюционеров, уже отбывших свой срок[294]. Осужденные по «политической» 58-й статье, как правило, подвергались более жесткому обращению и в результате меньше других были пригодны к работам. Более того, они по определению были политически неблагонадежны и едва ли входили в число вероятных кандидатов в помощники военной лагерной системе. Как писал Стивен Барнс, «на тот момент, когда он был мобилизован на тотальную войну, ГУЛАГ состоял из немногочисленных, нездоровых, политически неблагонадежных и в значительной степени пожилых заключенных, с большой долей женщин и с минимальным количеством… собственных кадров» [Barnes 2000: 242]. Гольфо Алексопулос утверждала, что такого рода свидетельства, наряду с частыми освобождениями и арестами, указывают на «существенный подрыв экономического производства пенитенциарной практикой» [Alexopoulos 2005: 303]. Барнс идет еще дальше, рассматривая ГУЛАГ как часть государственного аппарата, взявшую на себя ответственность за «трансформацию человека» в рамках современного «садоводческого государства»[295]. В своей недавней работе Алексопулос усложняет вопрос о смысле деятельности ГУЛАГа. Она полагает, что уже по самому замыслу фундаментальным направлением этой деятельности было разрушение здоровья и жизней заключенных. Алексопулос показывает, что распределительная система, основанная на физическом здоровье и пригодности к труду, была разработана так, чтобы заключенные работали до самой смерти или почти. Хотя экономическое обоснование такого подхода вполне очевидно, в основном Алексопулос согласна с Солженицыным, назвавшим исправительно-трудовые лагеря «истребительно-трудовыми»