Фараон Эхнатон - Георгий Гулиа

— А ежели он обратится к нам?

— Отвечайте коротко. Односложно.

Шери был сосредоточен, сдержан. Словно готовил себя и своих единомышленников к большому испытанию. Он поджал под себя ноги, скрестил на груди руки. Глядел прямо перед собой. Куда-то вдаль. Сквозь стены этой хижины.

Нефтеруф знал его давно. Еще в детстве слышал его имя. Потом они встречались в Уасете. Учились в школе. Вместе заучивали иероглифы. Чуть ли не одновременно получали палочные удары, отпускаемые щедрой рукою ученого жреца. Шери всегда отличался от других. Даже в те годы. А теперь он — признанный вождь невидимой, тщательно запрятанной оппозиции. Верховный глава ее. И в случае необходимости — ее командующий. К нему стекаются все недовольные, все противники фараона. Как и следовало предполагать, один из недовольных обосновался в самом дворце. Очень любопытно узнать — кто же? В конце концов, эго и не важно. Главное — здесь Шери, к которому все единомышленники испытывают безграничное доверие. Без такого доверия невозможно затевать борьбу против фараона…

Сеннефер вышел во двор и снова трижды обошел хижину, зорко всматриваясь в темень, припадая к земле и нюхая ночной воздух. Все тихо. Все спокойно в этом заброшенном уголке столицы. И он вернулся на свое место, бросив короткое:

— Никого!

Шери начал издалека:

— На горе Кеми родились два фараона: Эхнатон и отец его — Аменхотеп Третий. Что было до них? Кеми процветал, повсеместно царили покой и порядок. Люди работали. За них думали фараоны. Например, Тутмос Третий. Он воевал. И каналы строил. Ссылал непокорных за пятый порог и в Ливийскую пустыню. Разве плохо было? Кеми процветал! Враги его трепетали. Бывало, фараон чихнет в Уасете, а ему в Эфиопии и Ретену говорили: «Будь здоров!» А что теперь? Нас теснят. Нам не кланяются в Джахи. Хетты презирают. Митанни смеются. Эфиопы ждут удобного дня, чтобы сокрушить нас. И это спустя очень много лет после того, как наши предки свергли гиксов и на престоле Кеми воцарился его величество Яхмос Первый. Что же теперь? Вместо того чтобы двигаться вперед и держать на почтительном расстоянии наших врагов…

Шери поочередно посмотрел то на Сеннефера, то на Нефтеруфа.

— Он, — Шери указал пальцем через левое плечо, в сторону города, — он не нашел ничего лучшего, как разогнаться, подобно драчливому барану, и сокрушить изваяние Амона. Нашего тысячелетнего божества. Который в сердце и в печени у нас, в голове и душе. Он решил, что лоб его все может. Но ведь и носорог — страшное животное юга — расшибает свой лоб. О какое-нибудь прочное дерево или о бивни слона. Можьо стереть имя великого бога Амона со стен храмов и обелисков, но нельзя вырвать его из сердец тысяч и тысяч людей. Можно сгноить в рудниках сотни знатных фамилий Уасета, Мен-Нефера и Ей-н-ра, но невозможно завоевать благосклонность даже немху. А почему? Да очень просто!

Шерп пояснил: потому, что немху требует не гимнов Атону и песнопений, но более существенного. А именно: должностей, земли, участия в прибыльных походах на чужие государства. Вот что надо немху! А что дает фараон? Пока что одни обещания. А ведь прошло целое десятилетие! Обещания, обещания, обещания! И несть конца им. Они повторяются, как молитвы. С той же убежденностью, монотонностью и — увы! — с тем же результатом. То есть протянутая рука немху, рука просящая, не получает ничего, кроме воздуха, который над ладонью. Кого же может удовлетворить воздух, если даже подарить его вместе с небесами?

Нефтеруф и Сеннефер с интересом слушали его рассуждения, резонно полагая, что вслед за ними воспоследствуют важные предложения. Ни того, ни другого не требовалось убеждать в чем-либо Их ненависть к фараону и его царедворцам была непоколебимой. Она родилась не сегодня и даже не вчера. Фараон сам нажил себе врагов, сам собственноручно изготовил их с большим прилежанием, подобно гончару, обжигающему глиняные кувшины. Может быть, Шери сам пытался кое-что освежить в своей памяти? И в памяти своих друзей? Возможно, это были его мысли вслух, раздумья вслух, так необходимые порой человеку, идущему на слишком большой и рискованный шаг. Теперь уже это никто с достоверностью не определит. Однако если мертвая земля способна запоминать слова, высказанные со страстью необыкновенной, то она, несомненно, когда-нибудь воспроизведет спокойную внешне, но горячую по сути своей речь Шери.

— Дальше? — попросил Иефтеруф. — А дальше?

Шери не торопился. Отпил глоток пива и снова скрестил руки на груди.

— Поймите меня: я все веду к тому, чтобы и я и вы точно уяснили себе, что делается в стране Значит, так: недовольны немху, ожесточена знать, бурлит возмущением загнанное в угол жречество Амона. Что еще надо? На то у нас и глаза, и уши, чтобы все видеть, все понимать. Что следует из того, что вы услышали?

Но не дал он слушателям и рта раскрыть. Он сам ответил на этот вопрос:

— А следует вот что: у нашего великого государства глиняные ноги. Вот смастерил их гончар и приделал. Разве на глиняных ногах удержишься?

— До поры до времени…

— Верно, Сеннефер. И эта пора может наступить раньше, чем предполагаем.

— А может, уже настала?

— Нефтеруф, ты это утверждаешь?

— Нет, спрашиваю, размышляя, Шери.

— Я пришел в этот город для того, чтобы сообщить: да, эта пора настала!

Нефтеруф на мгновенье застыл. И Сеннефер тоже. И вдруг беглый каторжник схватил руку Шери и облобызал ее молча, как пес, который по-своему благодарит доброго хозяина.

Сеннефер, воздев руки, горячо молился богам. И повторял про себя: «Неужели?.. Неужели?.. Неужели?..»

Вдруг за дверью послышались шаги.

— Он!

Шери убежден, что это именно он.

— Открой, Сеннефер!

Старик быстро поднялся на ноги и подошел к двери, за которой словно поджидала его сугубая опасность.

— Смелей, Сеннефер!

Шери и не допускал мысли о том, что это может быть кто-нибудь иной, кроме него. Которого ждали. И Сеннефер осторожно откинул деревянную щеколду и приоткрыл дверь. Узкая полоска неяркого света упала на того, кто стоял за порогом.

В хижину вошел тучный, отдувающийся человек. Точно из воды вылез. Кто же это?

— Добро пожаловать, Маху! — сказал негромко, совсем негромко Шери. И встал навстречу вошедшему.

Да, это был Маху, начальник дворцовой стражи, в чьих руках, если можно сказать, ежемгновенно находилась жизнь его величества. Которому доверялся владыка обеих земель Кеми. Который был глазами, ушами и опорой его величества. Кто не знал Маху? Даже дети слышали его имя. Им пугали непослушных и шаловливых. Им говорили: «Вот придет Маху и задаст тебе трепку», «Маху отрежет тебе уши», «Усни — или заберет тебя страшный Маху». Нет, даже дети были по-своему знакомы с этим Маху, не говоря о взрослых. Ею имя заставляло трепетать сердца и нагоняло дрожь на каждого, кто находился между Дельтой и Эфиопией. И семеры хорошо понимали, что за птица Маху. Если его светлость Эйе олицетворял, по их разумению, хитрость и коварство, Хоремхеб — оголтелое воинство, то Маху являл собою жестокость беспримерную, о которой, может быть, и не догадывался даже сам фараон. Многие спрашивали себя: «Как может его величество — жизнь, здоровье, сила! — терпеть жестокосердного, неумолимого человека вроде Маху? Или это совершенно необходимо для власти фараоновой?» И вот этот самый Маху является сюда, в эту хижину. Зачем?

«…Если и Маху здесь, — подумал Нефтеруф, — значит, дело значительно серьезнее, чем это можно предположить. Если живая плеть фараонова — а Маху именно плеть — считает возможным покинуть дворец и побеседовать с заговорщиками, то дело наполовину выиграно. Это значит, что власть шатается, очень шатается. Да и Шери не стал бы попросту рисковать ни собой, ни своими единомышленниками…»

Сеннефер:

«…Великий Амон позвал сюда этого Маху, который только таким образом может искупить свою вину перед богом. Этот случай посылает ему Амон-Ра, ибо Маху виновен не меньше самого фараона. Вот так выясняется и проверяется прочность власти, пытавшейся сокрушить тысячелетнее божество, которое во плоти и крови всего Кеми, всех его людей…»

Маху:

«…Вот эти трое. Один из них несчастный парасхит, другой — неизвестный миру человек, но, судя по виду его, довольно решительный. Можно ли опереться на столь жалкую силу в таком невероятно трудном деле, как борьба с фараоном?..»

Он не торопился присаживаться, исподлобья осматривал комнату и ее обитателей.

— Ты здесь среди преданных тебе людей, Маху, — счел необходимым предуведомить его Шери. — Я хочу сказать, что любое твое решение останется между нами. Никто об этом не узнает, кроме стен.

— Стены не менее опасны, чем люди, — изрек Маху. И уселся на низенькую скамеечку.

— Уважаемый Маху, — сказал Сеннефер, — неужели и ты опасаешься соглядатаев?