Избранное - Павел Лукницкий

«Теперь скажу, — подумал Шо-Пир, — теперь получится! Об Октябрьской им расскажу, о товарище Ленине, и как в гражданскую воевали, и как…»

— Шо-Пир! Шо-Пир! — схватив за рукав вдохновленного созданием новой легенды Шо-Пира, горячо воскликнул Бахтиор. — Смотри, идут! Скорее, скорее!

— Что такое? — обернулся Шо-Пир. — Кто идет?

— Жены Пастбищ идут! Смотри!

Шо-Пир, а за ним и все собравшиеся на пустыре сиатангцы обернулись к последним домам селения, из-за которых вприпрыжку, мыча и гремя деревянной посудой, выбежали на тропу коровы, подгоняемые женщиной. За нею россыпью, по камням прыгали овцы. Из-за угла последнего дома показались еще несколько женщин; они бежали, пронзительными криками понукая овец, стегая их хворостинами. Женщины явно стремились сюда, к пустырю, на собрание!…

7

Этого не было никогда! Вся толпа знала, что этого не было никогда. Мир переворачивался на глазах…

Жены Пастбищ возвращаются раньше времени и без мужчин! Жены Пастбищ спешат на собрание, не боясь смотрящих на них мужчин. Жены Пастбищ, — не привидения, не сон и не дэвы, — вот они бегут сюда по тропе, гоня скот, и первой бежит, размахивая рукавами белого платья, с распущенными по ветру волосами старуха Гюльриз! А за ней… Каждый из ущельцев всматривается в женщин, бегущих за ней, — не может быть, чтоб среди них была его жена или дочь!

И только Шо-Пир стоит, сунув руки в карманы, и уголки его губ вздрагивают, ему хочется в эту минуту смеяться радостно, неудержимо! Сам того не замечая, он сжимает большой горячей ладонью плечо доверчиво приникшей к нему Ниссо.

Коровы мычат, овцы оглашают воздух блеянием, далеко разносятся резкие женские голоса.

Неужели старой Гюльриз все удалось? Что будет сейчас? Что будет?

Но сдержанная улыбка сходит с лица Шо-Пира: пять, шесть, восемь… девятая… Овцы еще бегут, но где ж остальные женщины?

Неужели их только девять? Неужели никто больше не покажется из-за гряды скал?

А эти девять уже приблизились, ущельцы уже различают их лица, но Шо-Пир глядит дальше, туда, где под скалами виден черный дом Карашира, из-за которого выбегает тропинка… Она пуста!

Бахтиор тихонько дергает за рукав Шо-Пира, взволнованно шепчет:

— А где же остальные, Шо-Пир?

Шо-Пир проводит рукой по глазам, будто зрение его утомилось.

— Больше нет, Бахтиор! — упавшим голосом говорит он, но, кинув взгляд на толпу, горячо шепчет: — Ничего, это ничего. Пусть девять! Ты же понимаешь? И это здорово!

Коровы, добежав до пустыря, разом останавливаются, раздирают тишину упрямым, протяжным мычанием. Блеющие овцы, наскочив на людей, пугливо рассыпаются, и женщины бегут за ними, крича на них, стараясь хлесткими ударами собрать их в кучу.

Шо-Пир видит Саух-Богор и сразу отыскивает взглядом Исофа, — вот он стоит, застыв, кулаки его сжаты; разъяренный, он весь напряжен, еще минута он кинется к жене. Мгновенно оценив положение, Шо-Пир срывается с места, легко прыгая с камня на камень, бежит сквозь толпу сиатангцев к женщинам, сгоняющим овец.

И, едва добежав, весело, во весь голос кричит:

— Большой праздник! Слышите, товарищи? Большой праздник сегодня! Наши подруги пришли! — И так, чтоб все слышали, чтоб никто не успел опомниться, восклицает: — Саух-Богор, здравствуй! Зуайда, здравствуй! И ты… здравствуй, Нафиз! И ты… Мы ждали тебя, Гюльриз! Бросайте овец. Идемте со мною, почетное место вам!

Кто из мужчин в Сиатанге до сих пор так разговаривал с женщинами?

А Шо-Пир, окруженный ими, взяв под локоть Саух-Богор, уже ведет ее сквозь толпу к тому камню, за которым стоят Бахтиор, Худодод и товарищи их… И понимает, что уже не кинется на свою жену Исоф. Вот он стоит, пропуская женщин мимо себя, бледный, с трясущимися губами, негодующий, не в силах понять, что же это такое: его жену, держа под руку, проводят мимо него, а он не имеет власти над ней, не смеет обрушить на нее свою ярость!

Саух-Богор идет, опустив глаза, она побледнела тоже, только сейчас осознает она всю дерзость своего поступка, но Шо-Пир ободряет ее. Другие женщины жмутся одна к другой, проходя с Шо-Пиром сквозь толпу, под взглядом мужских глаз.

Справа на камне сидит Бобо-Калон, — Шо-Пир проходит мимо так, будто не замечает его, но быстрый, мельком брошенный Шо-Пиром взгляд не пропустил ничего: палка Бобо-Калона переломлена пополам; смотря в землю, он ковыряет обломком щебень под ногами, а вместо него, выгнув шею и задрав клюв, сердито смотрит на женщин сокол, сидящий на плече старика… А рядом с Бобо-Калоном, облокотившись на камень, полулежит Кендыри, невозмутимый и даже, кажется, чуть-чуть улыбающийся. Чему улыбается он? И так же, как Бобо-Калон, потупив взгляд, купец Мирзо-Хур поглаживает и поглаживает свою черную бороду.

— Садитесь, гости! — спокойно говорит Шо-Пир, подведя женщин к гнейсовой, заменяющей стол плите. — Худодод, посади сестру с собой рядом! Садись, Зуайда… Вот Ниссо, которая вас ждала!…

И, заняв прежнее место, Шо-Пир резко оборачивается к толпе.

Тишины уже нет, — медленный, глухой в толпе нарастает ропот. Надо не потерять решающего мгновения, этот ропот надо прервать…

— Науруз-бек! Слушай ты, Науруз-бек! — отчетливо и уверенно произносит Шо-Пир. — Ты кричал, Науруз-бек: «Пусть женщины сами скажут, чьи правдивы слова!» Зейнат Богадур о трех лунах сказала нам? О скисшем молоке нам сказала? Старая, мудрая женщина! Вот еще одна старая, мудрая женщина — среди этих, пришедших к нам, — кто не знает нашей Гюльриз? Здесь спор у нас был, Гюльриз, что делать с Ниссо? Скажи, Гюльриз, и ты свое слово, послушаем мы!

— Нечего ей говорить! — вскочив с места, подбоченясь, кривя лицо, пронзительно крикнула Рыбья Кость. — Я тоже женщина, говорить хочу! Распутница эта Ниссо, от мужа ушла, за двумя мужчинами прячется! Тварь она, зачем нам такую! Гнать ее надо от нас, гнать, гнать, гнать!…

— Правильно! Зачем нам такую? — подхватил с другой стороны пустыря Исоф. — Зараза она — наши жены не повинуются нам, Не собаки мы, хозяева мы наших жен! Азиз-хону отдать ее!

— Отдать! Пусть уходит! — выкрикнул еще какой-то ущелец, перешагивая через толкнувшуюся в его ноги овцу.

— Камнями бить!

Решающий момент был, казалось, упущен. Но тут сама Гюльриз легко, как молодая, выбежала вперед.

— Довольно волками выть! — перекрывая все выкрики, возгласила она. Меня, старую, слушайте! Кто слушает змеиные языки? Лжет Рыбья Кость, одержима она, наверно! Не мужчины взяли к себе Ниссо. Я сама взяла ее в дом, моей дочерью сделать хочу, нет дочери у меня! Пусть живет у меня, пусть посмотрят все, какой она будет! Силой взял ее себе Азиз-хон, не была она женою ему, ничьей женой не была. Не ханская у нас власть, новая у нас власть, какое нам дело до Азиз-хона?

Уронившая лицо на ладони, оскорбленная, полная смятения, ужаса, Ниссо теперь подняла голову, следит за старой Гюльриз. А Шо-Пир, зная, что дело решится голосованием, понимает, что расчет на Жен Пастбищ все-таки провалился; он обдумывает, что надо сказать ему самому, простое, самое важное. Он знает: ущельцы в своих настроениях переменчивы, язвительная насмешка и короткая острая шутка сразу всех расположат к нему…Ему вспоминается комиссар Караваев. Если бы, живой, он был сейчас здесь!…

А Гюльриз все говорила, рассказывая собравшимся о своей трудной жизни, в которой ни один человек не мог бы найти дурного поступка. Это было известно ущельцам. Даже самые враждебные Бахтиору люди относились к ней с уважением и потому сейчас слушали Гюльриз, не перебивая. И когда Гюльриз кончила говорить и воцарилось молчание, Мирзо-Хур испугался, что уже подсчитанные им будущие барыши могут выскользнуть из его рук. Он поспешно встал.

— Ты, Мирзо, молчи, — тихо сказал ему Кендыри. — Не надо тебе говорить.

— Скажу, не мешай, — махнул рукой купец и закричал собранию: — Пусть так! Как старый соловей, пела нам Гюльриз! Может быть, и красиво пела! Может быть, эту ханскую жену можно ставить здесь. Может быть, проклятие не падет на нашу землю. Я чужой человек, я пришел из Яхбара. Там власть одна, здесь другая. Но для честных людей повсюду один закон! Вы забыли, Азиз-хон платил за Ниссо сорок монет. Если у человека убежала корова и прибежала в чужое селение и чужие люди оставили ее у себя и не хотят вернуть тому, от кого она убежала, что скажет хозяин? Он скажет: «Отдайте мне деньги, которые стоит она, иначе вы воры!» Кто же из вас хочет славы: все живущие в Сиатанге воры? Дайте мне сорок монет, я отнесу Азиз-хону, тогда не будет беды! Так сказал я. Что ответите мне?

Довод купца снова вызвал волнение ущельцев: кто мог бы найти у себя сорок монет?

Снова поднялся Науруз-бек:

— Большинством решать будем! Поднимайте руки. Считать будем руки!

— Считать! Считать! — закричали ущельцы.

И тут с места поднялся Кендыри. До сих пор он держался незаметнее всех. Но он ясно ощущал: старики говорили то, чего ждал он от них, что ему было нужно. Но результат ему был нужен другой. Людей здесь, в Сиатанге, для него не существовало: в затеянной им тонкой игре он относился к ним, как к фигурам на шахматном поле; Ниссо представлялась ему пока только одной из пешек… Но именно этой пешкой рассчитывал он кончить большую игру… Уверенный в себе, встав с места, он очень спокойно потребовал: