Ветвления судьбы Жоржа Коваля. Том II. Книга II - Юрий Александрович Лебедев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«На обеде в Кремле в канун рождества Молотов вернулся к тактике, которую он использовал в Лондоне. Бирнс взял с собой в Москву Джеймса Конанта в качестве советника по вопросам атомной энергии; Конант надеялся встретиться с некоторыми советскими ядерщиками, но советские власти не разрешили этого. Молотов предложил тост за Конанта, сказав (согласно записи в дневнике Конанта), что "после нескольких бокалов, возможно, мы изучим секреты, которые у меня есть, и нет ли у меня в кармане атомной бомбы, чтобы достать ее оттуда" [58]. Когда все встали, чтобы выпить за этот тост, вмешался явно разгневанный Сталин. "Выпьем за науку и американских ученых и за то, что они сделали. Это слишком серьезная тема, чтобы шутить, – сказал он. – Мы должны теперь работать вместе, чтобы использовать это великое изобретение в мирных целях" [59]».[390]
Ну, на риторику о «мирных целях» можно, по понятным причинам, внимания не обращать, а вот на то, что американские учёные сделали «великое изобретение» нужно обратить особое внимание. Эта оценка показывает, что если в августе Сталин осознал военно-политическое значение атомного оружия и запустил «на полные обороты» советский атомный проект, то в декабре он уже утвердился в понимании технического совершенства американской конструкции бомбы.
Что же привело Сталина к этим выводам?
Всё ясно…
Как бы то ни было, после «молниеностных переговоров» по вопросу об атомной бомбе в Потсдаме, во всех возникших ветвях альтерверса остался «сухой остаток», заключающийся в том, что в сообщении Трумэна были две исключительной важности новости. Одна – для Сталина: атомная бомба – не фантазии учёных, а уже реальное страшное оружие. Вторая – для Курчатова: американская конструкция атомной бомбы работоспособна.
К этому времени у Курчатова, благодаря работе разведки, уже были весьма подробные данные о конструкции плутониевой американской бомбы. После Хиросимы и Нагасаки и у Сталина не осталось никаких сомнений в том, что Трумэн в Потсдаме сказал ему правду, а не «подкинул дезу». И Сталин решил взяться за создание своей атомной бомбы всерьёз.
Вопрос об атомной бомбе перешёл из разряда важных, но «научно-гадательных», в разряд важнейших военно-политических.
То, что именно таким было значение для Сталина этих двух событий – разговора с Трумэном в Потсдаме и известия о бомбардировке Хиросимы – в нашем «здесь-и-сейчас» уже ясно осознаётся историками. Так, авторитетный английский «профессор истории международных отношений в Кембриджском университете с особым интересом к бывшему Советскому Союзу»[391] Джонатан Хеслем (Jonathan Haslam) пишет по этому поводу:
Сталин явно не хотел, чтобы Соединенные Штаты получили монополию в сфере нового вооружения. Однако ускорить разработку собственной бомбы Сталина подтолкнуло не столько применение бомбы против Японии, сколько успешная детонация.[392]
Я не могу согласиться с тем, что известие об «атомной детонации» (успешности испытания в Аламогордо, о котором сообщил Трумэн) было гораздо более важно для принятия решения о резком ускорении работы по созданию советской атомной бомбы, чем военно-политические последствия атомных бомбардировок Японии. Думаю, что сведения о картинах разрушения Хиросимы и Нагасаки психологически были важнее для Сталина, но, поскольку сведения из Потсдама и из Хиросимы разделяют всего две недели, с точки зрения судьбы советского атомного проекта их можно считать практически одновременными.
Гораздо более важным является то, что, как было показано в гл. «Командировка», никакого испуга, а, тем более, паники, в связи с тем, что у американцев появилось атомное оружие, у Сталина не было. Он не считал атомную бомбу «решающим аргументом» в международной политике того времени. Но то, что эту весьма дорогостоящую «штучку», после сообщения Трумэна о реальности её существования, обязательно нужно иметь, чтобы достойно выглядеть на мировой арене, стало для него очевидным.
По его тогдашним представлениям, и без атомной бомбы ещё можно было выживать много лет, сдерживая потенциального агрессора угрозой ответного удара химическим и бактериологическим оружием, но без неё уже нельзя было надеяться победить в будущей решающей схватке с «мировым империализмом» в обозримом будущем. А в 1945 году он до этого будущего ещё хотел дожить.
И тогда он не был одинок в этом желании:
«В июне, когда перед Парадом Победы в Москву прибыли многие наши полководцы, командующие фронтами и армиями, некоторые из них были приглашены в Кремль для обмена мнениями о наших военных перспективах на Западе и на Востоке. В присутствии членов Политбюро. Вопросы затрагивались разные, но было видно, что Сталина в данном случае интересует одно: стоять ли нам в Европе на достигнутых рубежах или двигаться дальше? Сам он молчал, давая возможность высказаться всем, кто хотел. И практически все маршалы и генералы в той или иной форме выступали за то, чтобы развить наши успехи. До Ла-Манша и до Гибралтара. Горячо выступил маршал Жуков – вероятно, после предварительной консультации со Сталиным…».[393]
Молчание Сталина означало, что он ещё не до конца проанализировал возможность развития успеха «до Ла-Манша и Гибралтара». И, чуть позже, в августе, после знакомства с результатами бомбардировки Хиросимы и Нагасаки, понял – без атомной бомбы надежда на этот успех становится призрачной. И не только вследствие военного значения бомбы, но и потому, что её наличие у американцев подорвало веру в наше безусловное военное превосходство у ближайшего окружения вождя:
«Хиросима произвела в Москве больший эффект, чем можно было бы судить по советской прессе. Александр Верт, бывший с 1941 по 1948 г. корреспондентом "Санди Таймс" в Москве, писал: "Новость [о Хиросиме] повергла всех в крайне депрессивное состояние. Со всей очевидностью стало ясно, что в политике мировых держав появился новый фактор, что бомба представляет угрозу для России, и некоторые российские пессимисты, с которыми я разговаривал в тот день, мрачно замечали, что отчаянно трудная победа над Германией оказалась теперь, по существу, напрасной [ 87]. Светлана Аллилуева, дочь Сталина, приехала на дачу отца день спустя после Хиросимы и обнаружила "у него обычных посетителей. Они сообщили ему, что американцы сбросили свою первую атомную бомбу на Японию. Каждый был озабочен этим, – писала она, – и мой отец обращал на меня мало внимания [ 88].
Бомбежки
