Приключения стиральной машинки - Ира Брилёва

— Чай у меня свой, особый. — Дед совершенно не смущался присутствием гостя, как будто был знаком с ним тысячу лет. И продолжал свое нехитрое дело так спокойно и привычно, словно бы эти двое зашли к нему на огонек по его же приглашению. Только хмурая глубокая складка между бровей стала еще глубже. — Валек сказал, вы из Москвы будете? — Дед разлил по жестяным кружкам душистый отвар.

— Да, я из Москвы, — просто сказал Николай.

— И это ты через полземли ко мне в гости, что ли, собрался? — Дед хитро прищурился, и вся его благость, которая до этого момента словно невидимая накидка окутывала его фигуру, исчезла, и из-под этой накидки на мир глянуло лицо с волчьим взглядом и волчьими же клыками, хищно выпирающими из мощных челюстей. Но это был только единый миг, и снова на Николая глядело лицо старца, уединившегося от людей в глухой чащобе, лицо человека, чей философский взгляд на мир уже давно был предопределен многими скорбями и знанием. Николай поежился от того видения, что на миг выглянуло, обозначилось перед ним, случайно вывалившись из этого замшелого старца, и подумал: «Биография у этого дедушки — мама не горюй. Или я плохой мент». Вслух же он произнес:

— Я хотел бы с вами поговорить. Дело в том, что я следователь, и расследую одно очень интересное дело. И вот кое-какие обстоятельства привели меня в ваши края. Дело это немного странное, и мне в нем неясны пока некоторые обстоятельства. Но я думаю, вы сможете ответить на мои вопросы, и тогда все станет на свои места.

— А почему ты, мил человек, решил, что я с тобой разговаривать захочу? — Дед усмехнулся. Но Николай был тертым калачом. Его тяжело было смутить, и он слыл хорошим следователем именно потому, что хорошо знал людей, знал с кем и как надо разговаривать.

— А я и не собираюсь вас насильно заставлять, — миролюбиво сказал Николай. — Видите ли, я сам, то есть, лично, заинтересован в том, чтобы понять, что произошло на самом деле. — И Николай коротко рассказал деду Егору о тех обстоятельствах, которые привели его в Кишму. — А мать той девушки, на которой я собираюсь жениться — это Тамара. Помните девочку, которая осиротела много лет назад, когда вы катались на санках? Это она. Вернее, это ее дочь, Маша. А Тамары, к сожалению, уже нет. Она умерла пять лет назад. — Николай замолчал и внимательно посмотрел на деда Егора. Дед сидел теперь словно покрытое пожухлым мохом каменное изваяние, глаза его застыли и покрылись мутной влажной пленкой. Лицо напряглось так сильно, что, казалось, каждый мускул сжался от невероятного усилия. Валек, который во время этого разговора тихо сидел у стола, достал из-за пазухи бутылку и отхлебнул из нее большой глоток. Он даже не поморщился, словно бы пил обыкновенную чистую воду. Привычка!

Влажная пелена сползла с глаз деда Егора и пробиралась теперь по его морщинистым, словно перепаханное поле, щекам. Слезы скатывались с его лица и падали на безвольно упавшие ладони.

— Думал, не достанет она меня, Верочка-то моя, лет прошло, страшно подумать, сколько. А ведь ошибся я. С каждым годом все больше и больше достает. Видимо, знает, свидимся, — дед говорил как будто бы сам с собой. Николай тихо сидел за столом, не решаясь нарушить неуместным движением то, что сейчас происходило в этой комнате. Он понимал, что его появление здесь не запланировано никакими жизненными прогнозами и тревожит давно забытые в шкафах скелеты, но иначе он не мог. Он должен был довести это дело до конца, это была его работа. А свою работу он любил.

Дед вытер лицо тыльной стороной ладони. Там кожа, по-видимому, была помягче, чем на ладонях, которые были похожи на плохо оструганные доски. Теперь он был спокоен, и взгляд его приобрел какую-то умиротворенность.

— Спрашивай, сынок. Я готов, — голос его звучал теперь совсем по-другому. Из него исчезла насмешливость и вкрадчивость. Это был голос человека, который много страдал и заслужил прощение. И от бога, и от людей. — Мне, наверное, давно нужно было рассказать об этом. Но, знаешь, только с годами становишься понятливей. В молодости кажется, что весь мир под себя подомнуть можно. А зачем? Этот вопрос приходит намного поздней. Зачем подминать, когда можно жить просто так, в мире с самим собой и другими людьми. Жалко только, что ничего нельзя вернуть. Спрашивай, сынок. — Дед теперь был тихим и покорным.

— А вы не могли бы сами, без моих вопросов, — голос Николая, обычно рокочущий и напористый, теперь звучал мягко и даже просяще. — Понимаете, это ведь не допрос. Вы правы, прошло столько лет, что теперь уже многое не имеет значения. Вот я и подумал, что вы сами можете определить, что важно, а что нет. Я думаю, вы это знаете лучше меня, и с удовольствием послушаю вас просто так. Меня интересует история семьи Астафьевых. В архивах значится, что они появились здесь в 1906 году. Но я нигде не нашел ни одного слова о том, почему они здесь появились. Жили себе люди, и жили припеваючи в большом городе, замечательно жили, в достатке, интересной жизнью, и вдруг, ни с того ни с сего, сорвались с насиженного места и оказались здесь. Непонятно! Прожили здесь три поколения, потом вдруг опять ни с того ни с сего сорвались с насиженного места — и в столицу. И еще меня интересует, при чем здесь бандит по кличке Зуб. Личность он для вас известная — я документы смотрел, — Николай пристально взглянул на Егора, а тот при этих его словах втянул голову в плечи. И словно бы на глазах сжался, уменьшился в размерах; так делают дети, когда ожидают хлесткого удара плеткой от злого родителя и уже ощущают одновременно и чувство вины, и раскаяние за совершенную шалость. Николай отметил этот небольшой нюанс про себя, а вслух сказал: — Вот я никак в толк и не могу взять, каким боком Зуб в этом деле прилепился. Словом, дед Егор, все, что сочтете нужным, то и расскажете. Неволить не буду. И еще одно. Никаких протоколов не будет. Это мое дело, как я буду перед начальством выкручиваться. Но я вам обещаю, что ваше имя там упоминаться не будет.

Дед с благодарностью глянул на следователя и начал свой рассказ.

— Я тебе, Николай, все по-порядку буду рассказывать. Так, как мне об этом мой отец рассказал. Начну с тех времен, когда меня-то еще и на свете не было. Но без этого рассказа тебе не все понятно будет. Так что придется тебе про старые времена послушать. — Николай согласно кивнул и весь обратился в слух.

— Много лет назад приехала в эти далекие края новая семья. Фамилия их была Астафьевы. Почему приехали — не скажу, этих резонов я не знаю. Но обо всем остальном скажу без утайки. Нечего мне перед людьми уже скрывать, мне до бога с полвершка осталось дотянуться, — дед Егор сказал это весомо, словно отрезал.

Астафьевы эти сильно отличались от всех, кто жил тогда в Кишме, и сначала и они держались немного особняком. Глава семейства, Артемий Кузьмич, был тогда уже в весьма преклонных годах. Ему было под семьдесят. А сын его, Кузьма, уж пятый десяток разменал. Жены у Кузьмы не было, а был сынишка, Петруша, двух лет от роду. И вообще, Кузьма этот был человеком замкнутым и нелюдимым. В отличие от своего сына, Артемий Кузьмич слыл человеком приветливым и великодушным. Он любил рассказывать о своих многочисленных путешествиях, и местные ребятишки толпами собирались у его крыльца — послушать легенды деда Артема. Его жена, бабушка Белла, обычно выносила на крыльцо целую гору пирожков в выстланной чистым полотенцем корзинке и угощала ребятишек. Она была немногословна и улыбчива. Ее лицо и тогда еще хранило печать потрясающей красоты. Она принадлежала к тому редкому типу женщин, которые даже в преклонные годы имеют на всем своем облике отпечаток особой человеческой породы, той породы, которую люди именуют царской. Ее прямая спина не поддавалась проискам времени, и гордая осанка, и высоко поднятая голова не были признаком заносчивости, а отражали ее внутреннюю спокойную и уверенную в себе душевную силу. От нее словно бы исходил внутренний свет, и каждый, кто хоть раз поговорил с ней, проникался глубоким чувством доверия к ней и готов был убедить любого в том, что Белла — сама доброта и участие.

Сначала Астафьевы жили в небольшом деревянном домике, как и все селяне. Но вскоре Артемий Кузьмич затеял большую стройку и выстроил большой добротный дом, каким в Кишме не мог похвастаться даже самый зажиточный житель. Дом был просторным и крепким, но, что было самым невероятным — Астафьевы ничуть не загордились после новоселья. Они, даже переселившись в такие огроменные по местным меркам хоромины, оставались милыми и приветливыми людьми. Пожалуй, только за исключением сына Артемия Кузьмича — Кузьмы. Тот был по-прежнему немногословен и даже слегка угрюм. Никто и никогда не видел на его лице даже подобия улыбки. Но нрава он был незлого, а скорее спокойного и созерцательного, и никому никакого неудобства или неприятностей не чинил. К нему вскоре привыкли и даже наградили смешным прозвищем Кузьма Угрюмыч.