Бунтари не попадают в рай - Татьяна Никандрова

освободиться от своей идиотской влюбленности. Я ведь не одна из тех дур, кто верит, что любовь – гарант благополучия.

Но, несмотря на нешуточные усилия разума, я все равно ломаюсь. Прямо на части разваливаюсь от того, насколько хочется плюнуть на условности и рухнуть в согревающие объятья Глеба. Сдаться, закрыть глаза и вновь превратиться в маленькую девочку, которая еще не очерствела под гнетом тяжелых жизненных обстоятельств и верит в сказки.

И Бестужев, несомненно, догадывается о моих терзаниях. Поэтому и манипулирует. Поэтому и выкручивает руки вот такими вот грязными методами. Он чувствует, что я на грани, и изо всех сил подначивает меня эту грань переступить.

– Довольно! Угомонись, чокнутый! – кричу гневно.

Кричу и тут же замолкаю, осознав произошедшее.

Вот ты и капитулировала, Стелла. Он победил.

– Уберите его с дороги! – обращаюсь к одногруппникам, ощущая на языке противную горечь поражения. – Живо!

Мою просьбу выполняют незамедлительно. Парни торопливо выбегают на проезжую часть и, подхватив хрипло хохочущего Глеба под мышки, утаскивают его на тротуар.

– Че, испугалась? А говорила, мне слабо, – выдает самодовольно и уверенно. – Все-таки нужен я тебе, да?

Упивается своей властью. Смакует тот факт, что нервы у него оказались крепче. Вот гаденыш!

– Ты будешь гореть в аду! – выплевываю с резко всколыхнувшейся ненавистью.

– Я в курсе. И знаешь, что самое приятное? – Глеб понижает голос до пугающих интонаций. – Что ты будешь гореть вместе мной. Ведь бунтари не попадают в рай, детка.

Поджимаю губы и качаю головой. Как же он бесит! Аж придушить охота! Но публичные выяснения отношений не мой конек. По крайней мере, не в состоянии эмоционального опьянения. Сейчас наговорю или наделаю лишнего, а потом буду жалеть.

Ну, к черту! Лучше уйти. Прямо сейчас. Не мешкая.

– Стоять! – он дергает меня за плечо, вынуждая развернуться и уткнуться носом ему в грудь. – Отвечай, нужен я тебе или нет?!

– Отвали!

Брыкаюсь, пытаясь сбросить его руки, но Глеб не отступает. Наоборот, прет тараном, притягивая меня к себе за талию. В его движениях нет грубости, но есть нетерпеливая, непреклонная решимость. Он будто силится вразумить бьющегося в истерике несмышленого ребенка: во взгляде насмешливая снисходительность переплетается с непоколебимой твердостью.

Глеб цепляет мой подбородок, вынуждая меня смотреть прямо на него, и я, воспользовавшись моментом, кусаю парня за палец. С силой вонзаюсь в него зубами, ощущая на языке солоноватый привкус его кожи. Мне отчаянно хочется сбить спесь с этого наглеца, доказать, что я не слабая, не безвольная, не трусливая…

Но под его мощным натиском внутренние опоры, на которых столько лет держался мой бескомпромиссный характер, предательски надламываются, заходятся извилистыми трещинами и осыпаются в крошку.

Нет. Нет! Я не могу позволить себе сдаться! Не могу разрешить своим неправильным чувствам взять верх над разумом! Мне ли не знать, что ничего хорошего из этого не выйдет?

Моя глупая трусливая мать погубила не только свою, но и мою жизнь. А все потому, что после смерти отца не нашла в себе силы снова подняться на ноги. Она могла бы задаться целью, могла бы вытащить нас из вонючего болота нищеты, но вместо этого рухнула в реку собственных обид и предпочла плыть по течению в беспросветное никуда.

Мне с детства говорили, что я похожа на мать, но я – не она. Я не брошу свое будущее под колеса слезливой сентиментальности, не сдамся на полпути, не смирюсь! Я не такая, как моя мать. Я – не она.

Упираюсь ладонями в грудь Глеба, намереваясь его оттолкнуть, но парень крепко обвивает руками мою спину, сводя шансы на сопротивление к нулю. А затем и вовсе, тяжело дыша, утыкается своим горячим лбом в мой.

То ли от его мужского запаха, то ли от цепкого взгляда, который оставляет горящие отметины на моей и без того пылающей коже, на меня вдруг наваливается сокрушительное чувство неизбежности. Такое сильное и яркое, что ноги сами собой подгибаются в коленях, а ощущение пространства неумолимо мажется и исчезает.

Я смотрю на Глеба и не могу избавиться от сверлящей мысли о том, что в моей жизни с самого начала все идет к концу. Словно я родилась в капкане, и мои попытки выбраться заранее обречены на провал. Вот я вроде рыпаюсь, сопротивляюсь… А ради чего, собственно? Было ли мне хорошо? Чувствовала ли я себя счастливой в своей борьбе? Едва ли. Ведь каждый рывок дается мне через жесть. Через страдания и слезы, заглушенные в подушке. Может, хватит уже?

Бестужев наклоняется чуть ниже, явно целясь в мои губы, но я снова включаю режим дикарки: обхватываю зубами его нижнюю губу и яростно ее прикусываю. До горячего, до соленого. Но Глеб и здесь проявляет чудеса терпимости: не обращает внимания на боль, которую я наверняка ему причиняю, не отступает, не обороняется. Лишь буравит меня пристальным взором, безмолвно умоляя поднять белый флаг.

– Нужен или нет? – его шепот настойчивый, но в то же время нежный.

В нем слышатся отголоски чего-то теплого, светлого и дарящего надежду. Не такую призрачную и обманчивую, как в случае с моей мамой, а вполне себе реальную и живую. Живую надежду на маленькое чудо.

– Ты же знаешь, что нужен, – едва не плача от переизбытка эмоций, выдыхаю я. – Нужен, безумец чертов!

А дальше реальность окончательно выходит из-под моего контроля.

Жаркий, влажный поцелуй бьет по мозгам наотмашь, кружа голову и подгоняя кнутом на миг замершее сердце. Губы Глеба, кажется, повсюду: терзают мой рот, обжигают щеки, скользят по вискам. Он ласкает меня торопливо и вместе с тем упоенно, не давая ни единой возможности опомниться.

Подобно безжалостным океанским волнам, чувства накрывают меня с головой, затягивая все глубже и глубже в пучину. Я погружаюсь в Глеба, тону в нем, и, что самое удивительное, совсем не хочу выныривать. Мне не нужен воздух, не нужна тишина. Мне вообще ничего, кроме него, не нужно.

Вот черт! Кто бы мог подумать, что я обрету долгожданный покой в объятьях неспокойного мальчишки?

Обхватываю шею Глеба и откровенно льну к нему грудью, пытаясь выжать из его щедрого поцелуя максимум. Он сам пробудил спящий вулкан, поэтому теперь пускай не жалуется на ожоги. За минувшие годы во мне скопилось слишком много запретного, непрожитого, и теперь оно с невыносимой мощью рвется наружу.

– Глеб… Глеб! – сквозь пелену нашей взаимной увлеченности прорываются голоса внешнего мира, но мы предпочитаем их игнорировать.

Пусть идут лесом! Не до них сейчас!

– Глебас! Твою ж мать!

Встревоженный возглас Воронина раздается над самым ухом, а в