Я проснулась в Риме - Елена Николаевна Ронина

при улыбке Леля немного держала набок, но это ее никак не портило. Ее ничего не портило, эту женщину, приятную и доброжелательную. Женщину, которая сломала им жизнь.

– Ты похожа на свою бабушку. Я, правда, видела ее всего-то один вечер. Но много фотографий.

– Я знаю, такая же приземистая, и нос картошкой.

– Я бы сказала, такой же голос с хрипотцой и походка. Но это все не важно. Все второстепенно. Давай начнем заново.

Лариса молчала. Враждебно молчала.

– С Витольдом Вадимовичем, я так понимаю, это твой отец, мы познакомились на фронте. Работали в одной операционной. Он был средним хирургом, что уж греха таить. При этом не очень хорошим человеком, но это я уже потом поняла. Я старше его. Пять лет, это, скажу тебе, приличная разница. Особенно тогда. Мужчины были на вес золота. А он высокий, видный. Но нас объединила работа. И война. Все остальное дома осталось. Я ведь тоже замужем была, дочку с мамой оставила и пошла на фронт. Как я могла так поступить, ума не приложу. Годовалого ребенка. Муж в одну сторону, я – в другую. Но тогда так у многих было. Нужно было защищать Родину. Сталин нам был отцом, он позвал, и мы вперед! За ним! За идею! Первым погиб муж, а потом разбомбило дом, где жили родители. Все с фронта получали похоронки, а я на фронт. Вот так, девочка. У меня своих бед хватало.

Леля немного помолчала. Лариса ждала. Она внимательно слушала, но в сердце никак не отзывалось. Ей эту женщину жалко не было. Столько лет она ее ненавидела, столько пьяных слез пролила ее мать. Леля продолжила рассказ:

– Витольд рассказывал, что живет с матерью, отец долго болел, потом умер. Он плакал тогда. Говорил, что они очень близки были, убивался, что не хоронил. Ну, случилось у нас там все. И прямо тебе скажу, роман закрутился. В омут с головой. Пыталась я с ним забыться, что говорить, молодая была. А потом нас разбомбило. Он вышел, случай, а меня серьезно зацепило. Последние дни войны. Я с год – по госпиталям. Сразу сказали, что ходить не буду. Но я поднялась. Боролась изо всех сил. Ну и он был рядом. Меня перевозить тогда нельзя было, он в госпиталь устроился, где я лежала, поэтому и домой позже вернулся. Потом реабилитация уже в Москве еще полгода. Ну а после привез меня к своим. А свои-то оказались мать, дочка и мать дочки. Он мне об этом прямо перед дверью рассказал. Ты, мол, не удивляйся, там девочка есть маленькая. Наша домработница от меня родила, и в дверь позвонил. А я же с палочкой. Мне убежать никак невозможно было. Так и зашли. Я в полном оцепенении от такой информации. Что? Кто? Мы вошли, и я сразу увидела тебя, ты выглядывала из-за юбки молодой женщины. Я никак тебя не могла рассмотреть. Ни тебя, ни ее. Ты за юбкой, Варя – в пол смотрит. И потом за ужином, когда мы сидели за столом, то же самое. Варя же напротив меня сидела, но она все время смотрела в тарелку и немного вбок. Как будто хотела повернуться к нам спиной. А Витольд все молчал, он и не собирался что-то рассказывать. Я тогда подумала, может, уже и все в курсе. А мы в тот день как раз расписались. И вдруг начала говорить Любовь Петровна. Да, она сказала это для твоей матери. Но не чтобы обидеть, а чтобы, в конце концов, дать ей шанс узнать, кто тут кем друг другу приходится. Ну, это я уже потом поняла. Не общавшись с твоей бабушкой, поняла. Я же дома все время, много фотографий смотрела, письма читала, подруги ее приходили, рассказывали.

Они сидели за накрытым столом, не притронувшись к чаю. Какой уж тут чай.

– Я долго не могла понять, зачем Витольд со мной расписался. Он меня любил? Возможно. Но как-то я быстро в этом разуверилась. Казалось, что я была ширмой. Медицинской ширмой. Ну и потом, он не мог себе представить, что у меня откажут ноги и я окажусь в инвалидном кресле. Прогнозы были хорошие, и хирургом я была сильным, тут уж сама про себя могу сказать. Я умела принимать решение за операционным столом, а это, знаешь, семьдесят процентов успеха. Быстро понять, наметить план лечения и не бояться. Только вперед. Витольду нравилось со мной работать, это я точно знаю. И вдруг жизнь совершенно поменялась. Инвалидное кресло – это приговор. Он не выдержал. А кто бы выдержал? Жена – инвалид. Баб сюда водил, совершенно меня не стеснялся. Почему тебя только сейчас искать стала? Потому что раньше было не до этого. Это уж если начистоту.

Лариса слушала и не могла отделаться от чувства нереальности происходящего. Это что же такое получается? Она родилась в этом доме и по всем законам должна была жить здесь, а все досталось вот этой спокойной женщине, которая еще и криво улыбается все время! Она ведь даже себя виноватой не чувствует!

– Я понимаю, что теперь, после смерти Витольда, все достаточно сложно. Доказать, что ты его дочь, практически невозможно.

– Так зачем вы меня искали? Пожалеть? Так вы не волнуйтесь. У нас все хорошо, я институт заканчиваю. Тоже, кстати, медицинский. Но, надеюсь, не в папашу пойду. Я решения быстро принимаю, и я всего в этой жизни сама добьюсь. Мне ни от вас, ни от этих родственников ничего не нужно. Мне мать рассказала, как вы ее из дома вышвырнули. В чем была. И про Любовь Петровну она тоже рассказала. Мол, та ехидно за столом шампанское за вашу свадьбу пила.

– Да нет же, не так все было. Любовь Петровна погибла на следующий день. Побежала за вами и попала под машину. В тебе вся жизнь ее была, мне потом ее подруги рассказывали. И Варя ей в войну очень помогала. Я просто хотела, чтобы ты это знала.

От этих слов Ларисе стало еще хуже. Она не помнила, когда ей было так тошно. Так жила себе и жила. Трудно, иногда непереносимо стыдно, порой просто голодно, но она привыкла к такой жизни. Выживать, выкарабкиваться, рвать жилы, стесняться матери. А тут вот что. Богатый дом, снисходительный тон.

– Может, вам сиделка понадобилась бесплатная? Вы меня для этого позвали?

Женщина в каталке побледнела, она попыталась поправить воротничок на кофточке.

– Зачем ты так?

– Затем, что мне двадцать семь лет. И все это время я