Рассказы - Натаниель Готорн

Но нет, мы не имеем права приписывать подобные желания нашему другу Розе. Она неуклонно выполняла свой долг жены по отношению к несчастному больному человеку. Она не роптала, хотя видеть солнечное небо даже изредка стало для нее столь же непривычным, как и для него; не раздражалась, когда его жалобы пробуждали ее от самых приятных грез лишь для того, чтобы заставить разделить с ним его несчастье. Он знал, что она верна ему, и все же его грызла мучительная ревность, и когда «болезнь постепенно превратила в лед все его сердце, за исключением одного теплого местечка, которое отыскивали замерзшие пальцы Смерти, его последние слова были: «Что бы сделала моя Роза для своей первой любви, если и к такому больному старику, как я, она проявила столько верности и доброты?» А затем его многострадальная душа незаметно ускользнула из безжизненного тела (впрочем, едва ли более безжизненного, чем оно уже было многие годы), и Роза осталась вдовой, хотя, по правде говоря, она овдовела еще в свою первую брачную ночь. Надо признать, что она была рада, когда мистера Тутейкера похоронили, потому что труп его сохранял такое сходство с полуживым мужем, что ей все слышался его жалобный голос, просящий поправить ему подушку. И всю следующую зиму, хотя он уже многие месяцы лежал в могиле, ей казалось, что он зовет ее с этой холодной постели: «Роза, Роза!» и просит положить ему на ноги одеяло. Итак, Розовый бутон стал теперь вдовой Тутейкер. К ней рано пришли заботы, но, как бы тягостны эти заботы ни были, они успели миновать прежде, чем она отцвела. Она была все еще достаточно хороша, чтобы пленить какого-нибудь холостяка; вдова, она своей жизнерадостной серьезностью могла завоевать и вдовца, прокравшись в его сердце в образе его покойной жены. Но вдова Тутейкер не строила таких планов. За время бодрствовании и непрерывных забот ее сердце привязалось к мужу с постоянством, которое изменило всю ее натуру и заставило ее любить его за его немощи, а через его немощи полюбить и всякий человеческий недуг. Когда несчастный парализованный старик, ее муж, покинул ее, даже ее первый возлюбленный не смог бы занять его место. Она так долго жила в комнате больного и так долго была товарищем полумертвого страдальца, что почти вовсе разучилась дышать свежим воздухом, и ей становилось не по себе со здоровыми и счастливыми людьми. Ей не хватало запаха лекарств. Она ходила по комнате бесшумными шагами. Если к ней приходили гости, она говорила с ними мягким и успокаивающим тоном и ее коробили и пугали их громкие голоса. Часто одинокими вечерами, сидя у камина, она робко поглядывала на постель, почти надеясь увидеть на подушке мертвенно-бледное лицо своего мужа. Затем ее мысли печально переходили к его могиле. Если она хоть раз своей нетерпеливостью обидела его при жизни, если ей случалось втайне возроптать на то, что ее жизнерадостная юность заточена в темницу вместе с его унылой старостью, если когда-нибудь, когда она дремала, сидя возле него, предательский сон позволил проникнуть в ее сердце другому, — за все это больной готовил ей отмщение, которое ныне суждено было воздать мертвецу. Лежа на одре болезни, он сумел околдовать ее; его стоны и страдания обладали большей притягательной силой, чем веселость и юношеская свежесть; сама Болезнь в его облике сделала Розовый бутон своей нареченной, и его смерть не могла разорвать этот брак. Благодаря этим нерасторжимым узам она чувствовала себя дома в комнате каждого больного, и больше нигде; здесь были ее братья и сестры; туда звал ее муж, и голос его, казалось, исходил из могилы Тутейкера. Она поняла наконец свое призвание.

Мы видели ее девушкой, женой, вдовой; теперь мы наблюдаем ее в особой роли: в роли сиделки Тутейкер, и только. И лишь сама сиделка Тутейкер своими увядшими губами могла бы поведать о том, что ей привелось пережить в этой роли. Какие истории могла бы она рассказать о великих нашествиях болезней, во время которых она шла рука об руку с ангелом смерти! Она помнит времена, когда оспа водрузила свой красный флаг почти над каждым домом на улице. Она была свидетельницей того, как тиф скосил целую семью, старых и малых, оставив в живых одинокую мать, и когда болезнь вырвала у нее последнее любимое существо, как несчастная голосила, умоляя Смерть взять и ее. Разве могла бы Смерть торжествовать победу, если бы не осталось в живых никого, чтобы оплакивать умерших! Сиделка Тутейкер может рассказать о неведомых болезнях, которые вспыхивали как бы стихийно, но оказывались завезенными из чужих краев вместе с богатыми шелками и другими драгоценными товарами. А однажды, вспоминает она, люди умирали от болезни, которую считали новой эпидемией чумы, пока врачи не обнаружили, что источником ее является древняя могила молодой девушки, ставшей, таким образом, виновницей многих смертей через сотню лет после своего погребения. Удивительно, что такое страшное зло таилось в девичьей могиле! Сиделка Тутейкер любит рассказывать, как сильные мужчины до последнего дыхания борются с пожирающим их жаром и как чахоточные девы уходят из жизни почти без сопротивления, как будто это их возлюбленные зовут их в дальние края. Открой нам, о страшная женщина, открой нам тайны Смерти! Как страстно желал бы я проникнуть в значение слов, срывающихся с губ вперемежку с рыданиями и обрывками фраз, тех слов, которые еле слышно произносят, покидая землю, чтобы предстать перед престолом вечного судии.

Страшная женщина! Она — святая покровительница молодых врачей и закадычный друг старых. Обитатели домов, в которые она входит, запасаются траурными одеждами, следом за ней идет гробовщик, и погребальный звон извещает нас о том, что она покидает порог дома. Сама Смерть встречалась с ней у изголовья стольких больных, что в знак приветствия протягивает сиделке Тутейкер свою костлявую руку. Это ужасная женщина. И можно ли себе представить, чтобы эта служанка человеческих немощей и несчастий с ее мрачностью, насквозь пропитанная всем, что есть самого грустного в участи смертных, — что она сможет когда-нибудь вновь стать веселой и радостной, даже если ее омыть в солнечном сиянии вечности? Не утратила ли она за время долголетнего общения с горем своих наследственных прав на бессмертную радость? Уцелел ли в ее душе хоть единый росток счастья?

Чу! Кто-то нетерпеливо стучится в дверь сиделки Тутейкер. Вздрогнув, она приходит в себя от своих сонных грез, отодвигает в сторону пустой стакан и чайную ложку и зажигает лампу от тлеющих в камине углей. Снова раздается: стук, стук, стук! — и она поспешно спускается с лестницы, размышляя, кто же на этот раз из ее друзей стоит у врат Смерти, если за сиделкой Тутейкер прислали столь настойчивого посыльного. Стук раздается снова в тот момент, когда ее рука уже коснулась замка. «Быстрей, сиделка Тутейкер! — кричит человек с порога. — Старому генералу Фейну подагра перекинулась на живот, и он послал за вами, чтобы вы ухаживали за ним на его смертном одре. Поторопитесь, нельзя терять ни минуты».

— «Фейн! Эдуард Фейн! Так он послал за мной наконец? Я готова. Сейчас наброшу накидку и иду. Итак, — говорит эта старуха с мертвенно-бледным лицом, одетая во все черное, как для похорон, — итак, Эдуард Фейн не забыл о своем Розовом бутоне».

Мы получили ответ на наш вопрос. В душе ее живет еще росток счастья. Ее долго хранимая верность, ее память о радостном прошлом, уцелевшая среди мрака ее последующей жизни, словно благоуханный цветок в гробу, говорят о том, что к жизни возродить можно все. В более благоприятном климате Розовый бутон может ожить снова и вновь собрать в своей сердцевине блестящие капельки росы.

МОЛОДОЙ БРАУН

Перевод Е. Калашниковой

Молодой Браун вышел в час заката на улицу Салема, но, переступив порог, обернулся, чтобы поцеловать на прощание молодую жену. Вера — так звали жену, и это имя очень ей шло — высунула из дверей свою хорошенькую головку, позволяя ветру играть розовыми лентами чепчика, и склонилась к молодому Брауну.

— Милый мой, — прошептала она тихо и немного грустно, приблизив губы к самому его уху. — Прошу тебя, отложи путешествие до восхода солнца и проспи эту ночь в своей постели. Когда женщина остается одна, ее тревожат такие сны и такие мысли, что подчас она самой себя боится. Исполни мою просьбу, милый муженек, останься со мной — хотя бы одну только эту ночь из всех ночей года.

— Вера моя, любовь моя, — возразил молодой Браун. — Из всех ночей года именно эту ночь я не могу с тобой остаться. Это путешествие, как ты его называешь, непременно должно совершиться между закатом и восходом солнца. Неужели, моя милая, дорогая женушка, ты уже не доверяешь мне, через три месяца после свадьбы?

— Если так, иди с миром, — сказала Вера, тряхнув розовыми лентами. — И дай бог, чтобы, вернувшись, ты все застал таким, как оставил.