Перекрестное опыление - Владимир Александрович Шаров

и коммунизма, где труд будет необязательным – сугубо добровольным делом, а за людей будет работать одно солнце («Чевенгур»), где не только человек, но и животные будут жить вечной жизнью, для чего их наиболее трущиеся, быстро изнашивающиеся части заменят на металлические (пищевод коровы в «Ювенильном море»).

Но, главное, это народ, который еще недавно не умел (вдобавок, как сказано у Иоанна Богослова, не мог надеяться) отличить Спасителя от антихриста и, чтобы не погубить свои души, шел на костер, тут вдруг разом прозрел, обрел наконец истину.

Однако счастье платоновских героев редко длится долго, потому что из этих идей о бесконечно привлекательном братстве, справедливом и разумном, о возможности воскрешать себе подобных вдруг начинают вылезать страшные следствия.

Если зло обратимо и смерть не вечна, то, коли сейчас мы убиваем тех, кто мешает нам самым быстрым и легким для народа способом построить земной рай, – греха в этом нет: позже ничто не помешает нам вернуть отнятое – воскресить погибших для совместной жизни в прекрасных кущах.

Похоже обстоит дело и с ноосферой. И тут в убийстве человека человеком нет греха – ведь все мы части одного всемирного организма, в котором ради общего блага вредные, больные клетки умерщвляются и поедаются другими – здоровыми и нужными. Создание этого всемирного организма в 1919 году Платонов, по-видимому, считал первоочередной задачей революции. «Дело социальной коммунистической революции, – пишет он в одной из статей, – уничтожить личности и родить их смертью новое живое мощное существо – общество, коллектив, единый организм земной поверхности, одного борца и с одним кулаком против природы». (С. 132.)

Этому существу, как и любому другому, чтобы выжить, естественно, была необходима жесточайшая специализация: ведь теми клетками, которыми дышишь, трудно бегать, а теми, которыми смотришь на мир, нелегко переваривать пищу, и в статьях Платонова начала 20-х годов эта тема возникает весьма часто. Так, он пишет (в русле идей Гастева и Уэллса): «Создание путем целесообразного воспитания строго определенных рабочих типов. С первого вздоха два ребенка должны жить в разных условиях, соответствующих целям, для которых их предназначает общество. Если один ребенок будет со временем конструктором мостов, а другой воздушного судна, то и воспитание их должно соответствовать этим целям, чтобы механик… чувствовал себя… в своем специфическом трудовом процессе счастливым, как в рубашке по плечам. …Был в своей полной органической норме, в психофизиологической гармонии с внешней средой». (С. 132)

Трудовая нормализация «членов общества – в их «нарочном» воспитании, искусственном изменении характеров, соответствующем производственным целям общества». (С. 132)

Тут надо сказать, что в хорошей прозе бал правит отнюдь не автор – только люди, которых он пишет, имеют там право голоса. Именно на их стороне правда жизни, и тот, кто не готов это признать, кто разрешает себе диктовать персонажам, что они должны думать и делать, как понимать и окрестную жизнь, и собственную судьбу, тот никогда не напишет правдивой книги.

Язык платоновской прозы, наверное, самый искренний и самый независимый свидетель, какую революцию Платонов ждал и к какой с радостью присоединился.

Большевики понимали, что не удержат власть, если наряду с захватом мостов, банков и телеграфа не создадут отдельный язык – первую внешнюю границу между собой и остальным миром. Способ раньше любых мандатов, удостоверений и пропусков распознать: кто свой, а кто враг, чужой. В этом новом языке, языке народа Андрея Платонова, слова еще не обкатаны, благо он возник лишь вчера. Им еще не успели сделать макияж, подкрасить их, подобрать суффиксы, префиксы и окончания так, чтобы они хоть издали выглядели родными. Им еще не успели объяснить, что в том языке, в который они попали, им хотя бы из вежливости стоит склоняться перед старыми коренными словами. И вот, попав в чужой монастырь не по злобе, а по незнанию его устава, не умея ни с чем согласоваться, они ломают, разрушают нормы и правила.

Считается, что именно широкое использование этих не прошедших огранку, по-чужому звучащих слов, делает прозу Платонова столь не похожей на прозу его современников. Мне, однако, кажется, что две другие вещи играют большую роль. Во-первых, Платонов – и в «Чевенгуре», и в других своих вещах – без какого-либо страха ставит рядом слова из очень далеких словарей.

Язык один, «новоязом» тут и не пахнет, просто мы не привыкли, что одними и теми же словами можно говорить о самом тонком, эфемерном – о страданиях человеческой души – и таком грубом, материальном, как функционирование всякого рода машин и механизмов. Корень возможности, естественности подобной речи – в убеждении Платонова, что нет границы между человеком и зверем и между живым и неживым тоже нет; все, что движется и работает, – все живое и смело может обращаться к Господу.

И, по-моему, главное, что рвет грамматику в платоновских текстах. Повторюсь, 1917 год, время смыслов и вер, их напряжение, плотность и сделали платоновскую фразу. Смыслы не только смяли друг друга, они разрушили и этикет, который раньше существовал между словами. Их концентрация была такой, что они, даже не заметив, походя, вообще изничтожили литературу как изящную словесность, уничтожили правила и законы, по которым эта литература жила.

Платоновская проза скорее сродни проповеди, причем не простой, а такой, с какой обращаются к людям в последние времена. Отсюда же, кстати, целомудренность, аскеза его героев. В обычной прозе необходимы пустоты и воздух, иначе задохнутся сами слова, у Платонова же вся фраза состоит из надежд и упований, она буквально захлебывается ими, потому что ждать осталось самую малость, а столько важного, решающего надо сказать, чтобы помочь спастись всем, кого еще можно спасти.

Я прочитал «Котлован» еще в школе, но и тогда, и сейчас, по прошествии сорока лет, не думаю, что кроме него и «Чевенгура», есть книги, с такой ясностью свидетельствующие, что коммунизм даже в самой чистой, самой детской и наивной своей оболочке ведет во зло. Власть понимала это не хуже меня и лишь при последнем издыхании, потеряв интерес к жизни, дала санкцию на публикацию обеих вещей.

В то же время, перечитывая и «Чевенгур», и «Котлован», и «Джан», я не могу отделаться от мысли, что Платонов был то ли пророком всей этой широченной волны нового понимания мира, понимания того, что хорошо, а что плохо и как в этом мире надо жить, чтобы быть угодным Богу, то ли первым настоящим человеком нового мира.

Его биография иногда даже кажется искусственной, настолько она – точная иллюстрация представлений об идеальном советском человеке и об идеальном пролетарском писателе: происхождение – рабочее, сын железнодорожного мастера; интересы и занятия, помимо литературной работы (классический взгляд 20-х годов, что