Доброе дело - Михаил Иванович Казьмин

пригласить Ангелину Павловну, не ошиблось. И раз уж зашла речь о предвидении как о проявлении моей одарённости, то к месту подумалось, насколько сложнее было бы иметь дело с этой необычной женщиной, будь одарённой ещё и она. В деле, впрочем, никаких упоминаний о её одарённости не имелось, но из этого вовсе и не следовало, что той одарённости нет — на память пришёл Усть-Невский маньяк Бессонов, об одарённости коего в розыскном деле тоже ничего не было, и выяснилась эта его особенность уже значительно позже, совсем незадолго до поимки. [1] Так что напомнил я Борису Григорьевичу, чтобы его человек и этим вопросом озаботился, будучи в Минске.

Но Ангелина Павловна, конечно, и выдала… Только мы сняли с неё все подозрения, как она снова вызвала целый ворох вопросов к себе. Да, вопросы не те, что могли бы заставить нас с приставом снова заподозрить её в отравлении, но всё равно не думаю, что необходимость на них отвечать окажется для вдовы очень уж приятной. Для доктора Шустова, кстати, тоже.

Да и ладно. Всё будет какое-то разнообразие в сравнении с вязкой трясиной, в которой застряло разматывание делишек Ольги Гуровой. Нет, в подслушивании она призналась, а куда ей деваться-то, раз уж и вентиляционный ход отыскался, и обойщики показания дали, но и это подала в наименее невыгодном для себя свете — мол, пока ход не заделали, случайно услышала разговоры Ангелины с Дашей, ну и кто ж в здравом уме от такого подарка судьбы откажется?! Призналась, ясное дело, и в том, что о связи Ангелины Павловны с младшим Погореловым через то подслушивание и узнала, но и тут отпираться было бы верхом глупости, а в таковом качестве Ольга Кирилловна, к нашему с Борисом Григорьевичем сожалению, пока замечена не была. Но дальше — ни-ни.

Сказать, что Шаболдин с таким положением дел мирился, конечно же, нельзя. Сразу несколько человек работали у него по хоть раз замеченным в чём-то предосудительном аптекарям и травницам, пытаясь выявить продавца и покупателя яда, но пока что единственным достижением тут стало раскрытие совсем другого дела с отравлением некой мещанкой неверного своего супруга, да и оно-то произошло почти случайно. Из Киева привезли письма, что писал поручику Гурову Ефрем Сальников, Шаболдин уже их просмотрел и передал мне, я прочёл ещё не все, но ничего, что могло бы нам помочь, тоже пока там не вычитал. В общем, на столь безрадостном фоне прояснение некоторых тёмных мест в биографии Ангелины Павловны смотрелось вполне себе полезным делом. В итоге пристав отправился выправлять у начальства бумаги для отправки человека в Минск, а я двинулся домой, дочитывать письма Сальникова и, не найдя там ничего заслуживающего внимания, кроме разве что почти в каждом письме повторявшихся описаний домашних событий, принялся со всею пылкостью выполнять данное Вареньке днём обещание, после чего мы с ней, измождённые и счастливые, спокойно уснули…

[1] См. роман «Царская служба»

Глава 21. Не только о книгах

Утро принесло новые заботы, на сей раз приятные. Едва мы с Варенькой управились с завтраком, явился посыльный от Смирнова и принёс объёмистую пачку, тщательно упакованную в толстую бумагу, а с ней и небольшой конверт. Как я подозревал, в конверте том было описание содержимого пачки, поэтому именно с пачки и начал, предположив, что так, пожалуй, будет интереснее.

В предположениях своих я не ошибся. По устранению обёртки нашим с Варей глазам предстали дюжина книг «Алексей Левской. Военные рассказы» и по дюжине тех же рассказов, изданных маленькими отдельными книжками. Тут уже пришлось заглянуть в конверт и извлечь из оного записку, в которой Иван Фёдорович уведомлял меня, что книга уже отправляется в книжные лавки, а рассказы, напечатанные по отдельности, переданы Обществу по распространению в народе книжного чтения. Не скрою, подержать книги в руках и полистать их доставило нам с супругой немалое удовольствие, особенно рассказы, изданные сборником. Твёрдая обложка, качественный переплёт, очень неплохие рисунки неизвестного мне изографа Семирукова — всё очень солидно и основательно. Книжечки для простого народа на этом фоне смотрелись бедными родственниками — мягкие обложки, проволочная скрепка вместо переплёта, зато более-менее приличная бумага и увеличенного размера шрифт, чтобы удобно было читать людям, не сильно к такому занятию привычным. Грамотно и функционально, да и затраты на печать у Смирнова получились тут явно невысокими, однако же и в этих книжках присутствовали рисунки того же Семирукова, пусть и по одному всего рисунку на каждую. Очень подходящая фамилия для изографа, мы с Варей от души повеселились. Затем мне пришлось засесть за серьёзную и ответственную работу — составление перечня мест, куда следовало отнести или отослать хотя бы по одному экземпляру. Итогом моих трудов стали сначала небольшой, на полторы странички, список, потом его тщательная проверка, после которой он увеличился на несколько строк, и наконец, отправка человека в поход по книжным лавкам, потому как количество тех, кого, на мой взгляд, следовало одарить этими образчиками изящной словесности, намного превышало щедрость Ивана Фёдоровича. Большинство получателей находилось, понятно, в Москве, и всем им я собирался вручить книги лично, но и на почту нашлось что снести. Генералу Михайлову в Усть-Невский я добавил ещё один экземпляр с просьбой устроить передачу его самому Кошкину Деду — Архипу Петровичу Кошкину, или же его наследникам, всё-таки герой моего рассказа и тогда уже был в весьма преклонных годах, мало ли…

Изображать почтальона я начал с родной гимназии, поскольку к моему дому она находилась ближе всех прочих адресов подарочного списка. Заодно, раз уж тоже поблизости, отнёс и в родительский дом. Шаболдину заносить не стал, решил вручить при следующей встрече. А потом отправился к князю Белозёрскому, хотя по совести если, а не по удобству, как раз с него надо было разноску книг и начинать — именно доброжелательный совет князя и побудил меня в своё время предложить свои писания публике. [1]

Принял меня Владимир Михайлович в своих покоях, а не в кабинете, сославшись на нездоровье. Выглядел князь и вправду не особо хорошо, но всё же, как мне представлялось, болезнь его именовалась старостью и никакого лечения, увы, уже не предусматривала — семьдесят девять лет, что вы хотите… Над ясностью княжьего ума, впрочем, даже столь тяжкий недуг не имел никакой власти, и прежде чем Владимир Михайлович дал мне понять, что продолжать беседу ему нелегко, я успел пережить ни с чем не сравнимое удовольствие, всегда сопутствующее общению с человеком