Рассказы - Дмитрий Новиков

Вот нет нигде уже достоинства и чести. Даже слова почти забыты. На помойках в городах роются крепкие парни с опухшими лицами. По телевизору маслянисто пластают правдивые слова люди с тревожно бегающими глазками. Даже поэты норовят напиться на халяву, а уж потом читать стихи. Даже у приличных женщин пальцы на руках постоянно шевелятся, словно нажимая кнопки невидимого калькулятора. Нигде нет достоинства и чести. А здесь — есть. Медленно–медленно подходят мужики. Много рассказывают про недавний ужин. Сопротивляются, но не уходят. Наконец сдаются:

— А вы сами откуда будете?

— Мы почти местные, из Петрозаводска, — отвечаю за всех, хотя Горчев — сутулый, горбоносый, в маленьких очочках, никак не тянет ни на русского, ни на карела.

— А, тогда ладно. Хорошо, что не москвичи. Те наглые — сразу рыбы требуют. А так ладно — свои ребята. Присядем начуток.

Через полчаса мы уже хорошие приятели. Степаныч, тот, что постарше, на голос берет:

— Я еще ого–го! Мне семьдесят пять, а я ого–го! Золотой корень знаешь? Родиолой розовой еще зовут. Я его собираю, сушу. Потом пью круглый год. Я и свою бабку ого–го. И чужие приходят. Тоже ого–го.

— Степаныч, а рыбы–то, семги много в реке?

— Да куда много. Дикой нет совсем, повывели всю. Что рыбзавод выпускает, та и осталась. А раньше такое стадо было! Старики говорили: пойдет — воды не видно. Да не брали ее на нересте, в реке, все по морю тони стояли. А сейчас — тьфу…

Молчаливый напарник его курил, согласно кивал мужской своей головой.

— Ладно, Степаныч, а как на Летние озера отсюда пройти? Говорят, дорога какая–то есть.

— Дорога была, старая, заросла поди. Да вы лучше завтра старика Нефакина найдите, он знает. Только человек он сложный.

— Нефакин? — сразу заинтересовался Горчев, известный любитель двусмысленностей. — Что это значит?

— Это значит — не далекий король, — спирт внезапно вызвал у брата приступ любви к английскому языку. Мужики понятливо промолчали.

— А вот озера… — я из последних сил чувствовал себя ответственным за маршрут и выживаемость.

— Да что озера, вот корень золотой…

Солнце наполовину спряталось за еловый зубчатый край ближней сопки. Наступили светящиеся сумерки белой ночи. Небо отливало тяжелым золотом. Море потемнело — до него не дотягивалось солнце. В воздухе повисла ясная, саднящая душу прохлада. Приятели засобирались. Степенно попрощались, пошли. Напарник уважительно поддерживал расходившегося Степаныча под локоток. Они скрылись за деревьями. «Я и так ого–го, и этак тоже — ого–го», — долго еще доносился из лесу нескончаемый степанычев бахвал.

Мы стали готовиться к отбою. Поставили палатку, попили чаю, добрали оставшейся разведенки. В это время по тропинке, бегущей вдоль черного моря в лес, со стороны погоста тихо проскользнула вся в белом старушонка. Строго окинув нас неласковым взглядом, она юркнула вслед за нашими друзьями.

— А Степаныч еще ого–го, — сказал Горчев, и это было последнее, что я услышал перед сном.

Утро на Севере, помимо прочих красот, хорошо еще тем, что не бывает похмелья. Вернее, оно есть, но посреди острых страхов, чудовищных предвкушений и сладости окрестностей чего оно стоит? Лишь легкий смурной оттенок в потоке нереально мощной жизни, в который ты попал, попав сюда и ничего до этого не зная. Словно в прошлом, городском, южном, похотливом и плясательном своем существовании ты был куриное яйцо — гладкое, самоуверенное, незамысловатое. И только здесь твоя скорлупа начинает покрываться легкой сеточкой трещин, которые с небольшого отдаления можно принять за морщины, — ты мудреешь на глазах, на ногах, на ноздрях — целиком. И через несколько дней, когда твоя тельняшка вдруг пахнет не гадким потом, а соленым ветром, ты вдруг поймешь всю цену слов, и запахов, и звуков.

Мы погрузились в машину и поехали в деревню искать старика Савина. Дорога здесь давным–давно была отсыпана мускавитом — веселым спутником слюды. Поэтому сверкала она под солнцем так, что больно глазам, а чуть солнце пряталось — становилась нереально, цвета любовной жути, розовой.

Подъехали к двум покосившимся, еле живым домам. По наитию пошли к нижнему, хоть и стоял подальше, и выглядел поплоше. На стук в дверь вышел из избы старик. Лысая загорелая голова. Лицо, изрезанное морщинами, словно поморские скалы, треснувшие от мороза и солнца, взлизанные жестким языком морским. В глазах — усмешка и внимательность. Я знаю — очень важны первые слова, вернее, отношение к другому, к людям, к нему конкретно. Чуть уловит самоуверенность, любование собой, ложь — сразу замкнется, и все выводы будут сделаны наперед и окончательно. И не потому, что я знаю это, а нравится — его взгляд, его одежда — выцветший брезент, его походка — шарк–шарк, бодро, здороваюсь изо всех сил уважительно:

— Здравствуйте!

— Здравствуй, коли не шутишь.

— Извините за беспокойство, машину хотим тут у вас оставить. Можно?

— Чего ж нельзя, земля большая. Из Москвы?

— Да нет, мы местные, из Петрозаводска.

— Машина здесь, а сами куда денетесь?

— У нас байдарка. Хотим до Летней губы сходить, а там на озера. Дойдем, как думаете?

— Чего ж, дневной переход. Не страшно?

— Да страшновато вроде.

Старик кивнул, ему было понятно.

— И хотел вас попросить — за машиной не присмотрите, вдруг чего?

— Да посмотрю, чего ей, пусть стоит.

Я сунул руку в карман и достал сторублевую бумажку:

— Возьмите.

Старик подслеповато посмотрел:

— Чего это? А, нет, не нужно.

— Ну как, вам же беспокойство. Вдруг сигнализация ночью закричит или еще что.

— А ты не закрывай ее, чужих здесь нет.

Чуть не насильно я всунул в сухую ладонь деньги. Он постоял, покачался немного, раздумывая, и ушел в избу. Я понял — чтобы не спорить лишнего. Мы начали разгружать машину, мешки с байдаркой, рюкзаки с едой. Старик вернулся минут через пять. В руках он держал большую соленую рыбину, горбушу:

— Держите. До места дойдете, так сразу перекусить захочется. Чтоб не готовить.

И, видимо, какой–то сделал вывод. Как–то глаза теплее глянули. Достал папиросную пачку, угостил всех. На пачке по розовой карте северной страны тянулась синяя жила канала. Она как лезвием острым делила мясистое тело на равные части. На две. Понизу белели буквы: «Беломорканал». Внутри плотно, как в патроннике, лежали, тесно прижавшись друг к другу, бумажные гильзы тугих папирос. Их в юности было удобно забивать анашой, словно специально были сделаны. Дед это вряд ли знал.

На хлопотанье наше над байдаркой из дома рядом вышел человек. Прихрамывая и опираясь на кривую палку, подошел ближе. Молча стал смотреть. Надзирать. Лицо его казалось пыльным. Гладкий лоб был неприятно высоким из–за глубоких, почти до затылка, залысин. Остатки же бледных волос тщательно приглажены, словно не из деревенского дома вышел старик, а приготовился влезть на какую–нибудь трибуну. Маленькие темные глазки смотрели строго из–под нехорошего цвета бровей. Настолько строго, что становилось жутковато. Глазки словно искали врага. Постоянно. Ветхая клетчатая рубашка была явно выглажена. Брюки цвета боевой юности заправлены в кирзовые сапоги. На высохшей, птичьей груди старика болтался большой бинокль. На широком кожаном ремне висел узкий, изогнутый словно коготь зверя, нож в лоснящихся ножнах.

— И куда собрались? — голос тоже был по–птичьи высокий. Таким голосом хорошо задавать неприятные вопросы.

Отвечать отчего–то не хотелось, но пришлось. Хотя бы из вежливости, из робкого чувства чужака:

— Здраствуйте. Вот на Летние озера хотим сходить.

— На Летние так на Летние. Ловить чем будете?

— Сеток нет, — недружелюбно сказал Горчев.

— Ну–ну, — поверил старик.

— А вы случайно не Нефакин будете? — я все еще пытался не замечать неприязни, сквозившей во взгляде, в голосе, во всей сухой, как хлыст, фигуре.

— Нефакин я. Откуда знаешь?

— Да рассказывали тут.

— Кто?

Меня начал утомлять этот нежданный допрос.

— Все рассказывали, что вы старожил, места хорошо знаете.

— И места тоже знаю. И людей знаю всех, — старик слегка оживился, как будто вспомнил что–то важное: — Много тут вашего брата было, рыбаков–охотников. Про всех все знаю.

Он внезапно повернулся и побрел к своему дому, не попрощавшись. Да он и не прощался, сел на крыльцо и стал курить, за дымом пряча жесткие глаза.

Мы закончили строить байдарку. По крутому травяному склону снесли ее к морю. Поставили на воду. Загрузили вещи.

— Ребята, я надеюсь, вы знаете, что делаете? — голос Горчева мужественно дрогнул.

— Не боись, дойдем, море нас любит, — приятно быть опытным помором. Трясущиеся руки крепко ухватились за весло.

Вышел попрощаться дед Савин.

— Чего, Нефакин подходил? Осторожней с ним, он человек сложный, — без улыбки сказал.