Избранное - Лукиан

Петух. Так вот, перед тобой Пифагор. А потому, милый мой перестань поносить меня: тем более что ты ведь не знаешь, какой это был человек по своему нраву.

Микилл. Еще того чудеснее: петух-философ! Расскажи все же, о сын Мнесарха, как ты оказался вместо человека с Самоса птицей из Танагры.226 Неправдоподобно это и не очень-то легко поверить; ведь по-моему, уже подметил в тебе два качества, чуждые Пифагору.

Петух. Какие же?

Микилл. Во-первых, ты болтун и крикун, а Пифагор советовал молчать целых пять лет; и во-вторых, нечто уже совершенно противозаконное: вчера мне нечего было дать тебе поклевать, и я, как тебе известно, вернувшись, принес бобов, а ты, нисколько не задумываясь, подобрал их. Таким образом, необходимо предположить одно из двух: или ты солгал и на самом деле ты — кто-то другой, или, если ты действительно Пифагор, значит, ты преступил закон и, поевши бобов, согрешил не меньше,227 чем если бы пожрал голову собственного отца!

5. Петух. Ты говоришь так, Микилл, потому, что не знаешь, чем это вызвано и что приличествует каждой жизни. Я в прежние времена не вкушал бобов, потому что был философом, ныне же не прочь поесть их, так как бобы пища птичья и нам не запрещенная. Впрочем, если хочешь, выслушай, как из Пифагора стал я тем, чем являюсь сейчас, какие жизни до этого прожил и какие были последствия каждого превращения.

Микилл. Говори, пожалуйста: мне будет донельзя приятно послушать тебя, и если бы мне предложили на выбор: слушать ли твой рассказ или снова узреть мой всеблаженный сон, который я недавно видел, — не знаю, что бы я выбрал: до того родственными считаю я твои речи с тем сладостным видением и признаю равноценными вас обоих — тебя и драгоценное сновидение.

Петух. Ты все еще не можешь расстаться со своим сном, каким бы он ни был? И все еще пытаешься удержать какую-то пустую видимость, преследуя своим воспоминанием призрачное и, по слову поэта, «лишенное силы» блаженство?228

6. Микилл. Да, петух, будь уверен: я никогда не забуду этого видения. Так много меду на глазах оставило отлетевшее сновидение, что с трудом освобожденные от него веки вновь сковывает дремота. Виденное во сне доставляло мне такое же удовольствие, как щекотание перышком в ухе.

Петух. Клянусь Гераклом, ты говоришь так, словно какая-то страшная любовная сила скрыта в твоем сновидении. Утверждают, что сновидения крылаты и вместе с тем ограничены в своем полете областью сна; а твое перепархивает через проведенную границу229 и продолжает наяву носиться перед твоими открытыми глазами, такое сладостное и яркое. Мне хотелось бы поэтому послушать, что же это за сон, столь для тебя желанный.

Микилл. Готов рассказать: мне так приятно вспомнить и поговорить о нем! А когда же ты, Пифагор, расскажешь о своих превращениях?

Петух. Когда ты, Микилл, перестанешь грезить и сотрешь мед со своих век; а пока говори первым, чтобы мне знать, через какие врата — из слоновой кости или из рога — пришел посланный тебе сон.

Микилл. Ни через те, ни через другие, Пифагор.

Петух. Однако Гомер говорит только об этих двух.230

Микилл. Оставь, пожалуйста, в покое этого болтуна-поэта: ничего он не понимал в сновидениях. Сны-нищие, может быть, действительно выходят из этих ворот, то есть сны вроде тех, какие видел Гомер, да и то не слишком отчетливо, потому что был слеп. Ко мне же, должно быть, мой сладостный сон прибыл сквозь золотые ворота, сам облаченный в золото и много золота неся с собой.

Петух. Довольно золотых разговоров, любезный Мидас… Я думаю, по его молитве приснился тебе весь этот сон с целыми золотыми россыпями.

7. Микилл. Я видел много золота, Пифагор, — много золота. Знаешь, как оно прекрасно? Какие сверкающие мечет молнии? Как это сказал Пиндар, восхваляя золото? Напомни мне, если знаешь, то место, где он говорит, что «вода лучше всего», но потом восхищается золотом, и вполне справедливо; это — в самом начале книги — самое прекрасное из всех его стихотворений.

Петух. Ты спрашиваешь об этих словах:

Лучше всего вода, но, словно сверкающий пламень,В сумраке золото светит в чертогах богатого мужа.231

Микилл. Вот-вот, это самое место. Пиндар как будто видел мой сон: так хорошо он восхваляет золото. Но пора тебе наконец узнать, что это был за сон; слушай же, о мудрейший из петухов. Как тебе известно, я вчера не ужинал дома. Богатый Евкрат, встретившись со мной на рынке, велел помыться и к обычному часу прийти к нему ужинать.

8. Петух. Еще бы не знать, когда я целый день просидел голодный, пока наконец, уже поздно вечером, ты не вернулся слегка подвыпивши и не принес с собою пять бобов, — не слишком-то обильный ужин для петуха, который когда-то был атлетом и не без славы выступал на Олимпийских состязаниях.

Микилл. Когда же после ужина я вернулся домой и тотчас лег спать, насыпав тебе бобов, — тут-то «благоуханною ночью», по выражению Гомера,232 предстал мне поистине божественный сон и…

Петух. Расскажи сперва, что было у Евкрата, Микилл: какой приготовлен был ужин и все, что случилось во время пиршества. Не мешает тебе еще раз поужинать, воссоздавая, как бы в сновидении, вчерашний ужин и пережевывая воспоминания о съеденном вчера.

9. Микилл. Я боялся наскучить тебе, рассказывая еще и про это, но, если ты сам того хочешь, я готов сообщить. До вчерашнего дня, Пифагор, я ни разу за всю мою жизнь не бывал за столом у богатого человека. И вот вчера по какой-то счастливой случайности я встречаюсь с Евкратом. Я поздоровался с ним, назвав, по обыкновению, «господином», и хотел удалиться, чтобы не срамить его, следуя за ним в моем истертом плаще. А он говорит: «Микилл, я сегодня праздную день рождения дочери и пригласил к себе очень много друзей. Одному из них, говорят, нездоровится, и он не может поэтому ужинать с нами. Так помойся и приходи вместо него, если только этот гость не захочет сам прийти, потому что он еще колеблется». Выслушав это, я поклонился низко и пошел прочь, моля всех богов послать какую-нибудь лихорадку, колотье в боку или подагру на этого больного гостя, чье ложе за ужином я был приглашен занять как его заместитель и наследник. Время до бани показалось мне целой вечностью. Я то и дело измерял глазами длину тени на часах233 и думал, не пора ли уже идти мыться. И когда пришел наконец желанный час, я поспешно смыл с себя грязь и вышел, наведя красоту; даже плащ перевернул наизнанку, более чистой стороной кверху.

10. У дверей дома застал я много других гостей: в их числе находился и тот, кого я должен был заместить за ужином и кто считался больным; его принесли на носилках четверо рабов, и видно было, что он чувствует себя прескверно: весь желтый и опухший, он кряхтел, кашлял и отхаркивался, так что всем было противно. На вид ему было лет шестьдесят, говорили, что это философ, один из тех, кто несет всякий вздор перед молодежью. Борода у него была как у настоящего козла и весьма нуждалась в помощи цирюльника. Когда Архибий, врач, спросил его, чего ради он в таком состоянии явился в гости, больной ответил: «Никто не должен изменять долгу, а в особенности человек, занимающийся философией, хотя бы тысячи недугов вставали на пути его: Евкрат ведь подумает, что я пренебрегаю им». — «Не подумает, — заметил я, — а, напротив, будет тебе благодарен за то, что ты захотел лучше умереть у себя дома, чем у него за столом выхаркнуть вместе с мокротой и душу». Тот из высокомерия сделал вид, будто не слышит моей насмешки. Немного времени спустя является, после омовения, Евкрат и, увидав Фесмополида, — так звали философа, — говорит: «Учитель, хорошо что ты сам ко мне пожаловал, хотя ты ничего бы не потерял, если бы и не пришел: все было бы немедленно послано тебе домой». И с этими словами Евкрат вошел в дом, ведя под руку Фесмополида, которого, кроме того, поддерживали еще и рабы.

11. Я уже собирался уходить, когда Евкрат обернулся и, заметив мой сумрачный вид, сказал после долгих колебаний: «Заходи и ты, Микилл, и поужинай с нами. Я велю сыну поесть с матерью на женской половине, чтобы и тебе было место за столом». Итак, я вошел, едва не оставшись как «волк с разинутой пастью».234 Стыдно было только, что я как будто прогнал с пирушки сынка Евкрата. Когда пришло время возлечь, то прежде всего человек пять дюжих парней подняли и, клянусь Зевсом, не без труда возложили за стол Фесмополида, подоткнув под него со всех сторон подушки, чтобы он сохранял приличный вид и мог выдержать подольше. Затем, так как никто не решался возлечь рядом с ним, то ближайшее место отвели мне, так что мы оказались с ним сотрапезниками. Потом, Пифагор, мы принялись за ужин, за многочисленные и разнообразные кушанья, поданные на золоте и на серебре. Были тут и золотые кубки, и молодые, красивые прислужники, и музыканты, и шуты — вообще это было приятнейшее времяпрепровождение, и только, к безмерной моей досаде, Фесмополид надоедал мне, постоянно рассказывая о какой-то там добродетели, поучая, что два отрицания дают утверждение, что если есть «день», то нет «ночи» и будто у меня даже есть рога.235 Вообще он без спросу приставал ко мне со множеством философских хитросплетений, портя мне удовольствие и мешая слушать игру на кифарах и пение. Вот каков был, петух, вчерашний ужин!