Область личного счастья. Книга 1 - Лев Правдин

Стояли облокотясь на резные перила, тихо переговаривались.

— Расставаться с тобой неохота, — хмуровато сказал Иван Петрович.

— А зачем расставаться? До бумкомбината рукой подать. Ветку построим, хоть каждый день езди.

— Да я не о том… — начал Иван Петрович, — не о том, а вот…

И обоим понятно стало, о чем идет речь. Ни кровное родство, ни шумливые беседы за бутылкой вина, ни согласованность мечтаний так не роднят советских людей, как роднит одно общее дело. Нет ничего сильнее трудового родства, которому отдаешь без остатка творческие свои силы.

— Сам понимаешь, о чем я говорю, — закончил Иван Петрович и весело посмотрел на друга. — Ну, а здесь никто нас не разлучит. Иди, строй свой комбинат, а мы тебе, когда надо, помогать станем. Так сообща и коммунизм построим и наживемся в нем вдоволь, и по-хорошему.

— Да, — задумчиво согласился Виталий Осипович и вздохнул.

И сейчас же в тени высокого крыльца, словно эхо, раздался ответный вздох.

— Кто это? — спросил Иван Петрович.

— Так это я вернулся, товарищи начальники, — сказала темнота голосом Гольденко.

Снова послышался скорбный вздох. Звякнула какая-то жестяная посудина. Шаги. И вот уже сам Семен Иванович стоит перед ними в новом, несколько помятом костюме, в одной руке ватник, в другой — фанерный баульчик. Чайник тускло светился в опаловом мраке белой ночи.

Он стоит, склонив голову к плечу, готовый принять любую кару, понимая, что начальники растерялись от неожиданности, Гольденко подтвердил свое согласие претерпеть за совершенное им:

— Как хотите, так и осуждайте.

— И осудим, — пообещал, оправившись от изумления, Иван Петрович. — Да ты откуда свалился?

Гольденко сложил баульчик и ватник аккуратной стопочкой и объяснил:

— Да я уж давно сижу здесь. Войти не решаюсь. Так и сижу. Речи ваши, извиняюсь, слушаю. Про коммунизм, про строительство. Сижу и думаю: не может быть, чтобы при коммунизме должности мне не нашлось. Я же все понимаю. Не последний человек. Коммунизм приветствую. Ну, а тут насчет прокуратуры высказывания начались. Я, конечно, понимаю. За самовольство надо судить. А только прошу вникнуть прежде.

Гольденко уже стоял на крыльце. То прижимая кепочку к груди, то обтирая ею вспотевшее лицо, он говорил не переставая.

— Слушайте, — перебил его Виталий Осипович, — скажите просто и ясно, что вас заставило сбежать и почему вы вернулись?

— Это я сейчас доложу, — пообещал Гольденко, готовясь к пространному рассказу, но Корнев предупредил:

— Только по-честному.

Они сели на лавочки по сторонам крыльца: Виталий Осипович и директор с одной стороны, Гольденко — напротив. Но он не мог долго сидеть. Не такой это был рассказ, чтобы вести его спокойно. Да, он сбежал тайно, «как последний летун», которого потянуло на новые места. Опытный пассажир, он влез в вагон раньше всех, занял верхнюю полку, подстелил ватник, под голову пристроил баульчик. Полежал, послушал, о чем народ толкует. Утром сбегал за кипятком, попил чайку, познакомился с соседями. Разговоров было много. Но все не те разговоры, к которым привык Гольденко за все свои перелеты с места на место.

— Вот так, как вы сидите, напротив меня женщина ехала. В Харькове у нее муж завод восстанавливает. Она к нему и едет. А сама все про свою работу рассказывает. А вот так, в сторонке, на боковых местах, две девушки. У них свой разговор про колхоз. Их в Москву на совещание вызвали. Вот они и едут. Тут солдат к ним с вопросами. Как и что? Ну, известно, молодежь! Смеху на весь вагон. Старик один с крайчику присел. Очень ехидный старик. Ну, конечно, справедливый и без хитростей. А рядом целая артель — парни и девушки — на восстановление стремятся. Ну, против меня мужчина расположился. Давно не бритый и, видать, серьезный. Молчит все.

И вот, спустившись вниз, Гольденко развернул кисет, угостил табачком старика и солдата. Предложил молчаливому соседу, но тот коротко отрезал: «Не курю». Закурив, Семен Иванович решил, что настало его время, и начал свой рассказ: где жил и что пережил. И тут получился первый конфуз. Соль каждого рассказа, по мнению Гольденко, заключается во вранье.

— А тут, что ни скажу, — правда. Рекорды ставил? Ставил. Заработок большой, лучше не надо. Звание мастера получил? Получил. Вот старик, что с краю сидит, и говорит: «Врешь ты все, такой почетный человек в этаком ватнике да на третьей полке не путешествовал бы. А ты скорей всего от темного дела спасаешься. Или выгнали тебя с лесоучастка». Сказал, ну как ударил. И все меня неодобрительно рассматривают. Словно я жулик. И никто со мной разговаривать не желает. А который против меня на полке лежал, подтверждает: «Ясно, жулик! Видели мы таких, от войны в тылу отсиделся».

После такого конфуза влез Семен Иванович на свою верхнюю полку и начал думать. Пахло пылью и махоркой, было темно, неуютно.

— И думаю я так: откуда ты удалился, Семен Иванович, и куда стремишься? Что ты покинул и что найти мечтаешь?

— Так и вернулся? — спросил Иван Петрович.

— Так и вернулся, — поник Гольденко. — Куда теперь меня?

— Куда? — задумался директор. — Тараса спросим. Примет к себе — пойдешь. Иди, Гольденко, пока на свое место. Разговор завтра будет.

В своей комнате Виталий Осипович долго стоял у окна. Спать не хотелось. Сегодня Валентина Анисимовна выставила зимние рамы. Вспомнив об этом, он открыл окно.

И сразу же наступающий день возвестил о своем прибытии.

На лесозаводе мощным вздохом охнул гудок и несколько секунд выводил свое басистое соло, заглушая многоголосый хор пробуждающейся тайги. Гудок умолк, и пошла стройная утренняя перекличка по бескрайней тайге под алым знаменем зари.

Виталий Осипович вынул из кармана блокнот. Надо проверить, все ли записано, что потребует от него новый день. В конце длинного перечня дел и забот он приписал: «Программа для Жени».

И снова положил блокнот в карман. Он скользнул свободно: ничто не зацепилось за коленкоровый корешок.

Часть пятая

ПУТЕШЕСТВИЕ В БУДУЩЕЕ

Закатывалось солнце над тайгой — уезжала Марина безвозвратно.

Вечером, накануне отъезда, она сказала Тарасу:

— Как в романе: любящие под давлением обстоятельств вынуждены расстаться.

Тарас хотел ответить с горечью: «В этом никто не виноват, кроме вас…» Но, проглотив горечь, сказал с безнадежной страстью:

— Если бы вы только захотели…

Она посмотрела в его глаза, и у нее вдруг затосковало сердце.

Она давно уже не скрывала своей любви ни от себя, ни от Тараса, но даже и его признание ничего не изменило в их отношениях. В этот последний вечер они шли по шершавым пластинам лежневой дороги, согретым скупым северным солнцем, и, отгоняя березовыми ветками комаров, лениво переговаривались. Они говорили о пустяках, боясь задеть главное. Но это главное сквозило во всем, что бы они ни говорили.

И только у дверей ее общежития они вдруг замолкли. Гнусаво пели комары, и Марине казалось, что вот так же гнусаво и надоедливо ноет сердце от неизведанных чувств. Чувств и переживаний. Надо что-то делать, говорить, а что, Марина не знала. Она только видела, что Тараса тоже одолевают чувства, которых она, кажется, хотела и, несомненно, боялась.

Была ли это любовь?

Они стояли на высоком крыльце. Северная весна — печальная и медлительная красавица — заканчивала свое чудодейственное шествие по тайге. Важно раскачивая тяжелые вершины, стояли темные сосны. Они снисходительно поглядывали на стыдливо зазеленевшие березки. Марине казалось, что все окружающие так же поглядывают на нее — с покровительственным снисхождением. Это не возмущало ее, а только заставляло как можно тщательнее маскировать свои чувства, не давать им прорываться ни в словах, ни в поступках.

Стояла пора белых ночей — пора беспощадного света и ясности.

Марина с удивлением отмечала, что она, предпочитающая ясность всегда и во всем, сейчас охотно вернула бы дремучую многодневную северную ночь. Она не желала доводить свои отношения с Тарасом до той очевидной ясности, к которой он так безуспешно стремился.

Уже давно сказано все, что она считала необходимым сказать. Да, она любит его, но к этому надо привыкнуть, найти свою линию поведения.

— А чего же тут искать, — искренне изумлялся Тарас, — зря вы все выдумываете, Марина… Николаевна.

— Опять Николаевна?

— Ну, это не всегда получается. Надо мной Гольденко, на что мужичонко завалящий, и то смеется.

— Вот я уеду, и никто смеяться не будет.

И она снова, для его утешения, повторила в конспективном виде все свои доводы. Она уедет в Москву, окончит институт, к этому времени он поступит в лесотехнический институт, и тогда они встретятся…