Онелио Хорхе Кардосо - Избранные рассказы - Онелио Кардосо

Я же говорю, совсем как в сказке. Дело дошло до того, что я с грустью стал считать дни, думая о том, как однажды утром окажусь на свободе. Признаюсь, мысль эта меня очень встревожила, и я все чаще стал размышлять: уж не стукнуть ли мне кого-нибудь еще, чтобы снова засадили в тюрьму месяцев на шесть, а то и больше — ведь к следующему обвинению присовокупят и это. Но, с другой стороны, жаль было тратить дни на такие размышления, и потому я решил оставить это занятие до того момента, когда окажусь на улице.

Не теряя больше ни минуты, я вышел в открытое море. За те шесть месяцев, — а они никоим образом не являлись точно шестью календарными месяцами, — пока я находился в плавании, я сделал для себя первое открытие: время в моем воображении никак не соответствует времени в действительности, которое зависит от вращения земли.

Одним словом, стоит только вам закрыть глаза — и вы уже плывете по морю на любом из ваших судов и в одно мгновение проплываете день, два, десять и даже целый век. С закрытыми глазами вы можете вообразить себе все, что вам вздумается.

Вот так и начались мои встречи с удивительными людьми: Христофором Колумбом, Эрнаном Кортесом, братьями-близнецами Пинсон[25], а спустя несколько столетий — с пиратами, с капитаном Оторви Голову, баском по происхождению и трезвенником по природе, который не вошел в историю по той простой причине, что он не носил этого имени, а назывался так, потому что поотрывал множество голов в то несуществующее время.

И все же он был человеком приятным, особенно когда улыбался. Его огромные усы в нормальном положении образовывали острый угол, вершина которого упиралась ему прямо в нос. Когда же он улыбался, они медленно раскрывались под углом в сорок пять градусов, а если смех вдруг переходил в грубый хохот — то под углом в сто восемьдесят градусов и тогда напоминали черные распростертые крылья могучей птицы, уносившие его в неведомые края.

Однажды я видел, как капитан взлетел. Море тогда было спокойным, и Оторви Голову, сидя на корме, развлекался тем, что слушал рассказы одного из матросов: «Так вот, этот тип брехал, капитан, самым наглым образом. Да так заврался, что я не выдержал и говорю: „Ну и чудеса, Навеа, вы такой старый, столько всего повидали на своем веку, а Колумба-то не заметили, когда он огибал остров“? — „Как это не заметил! Клянусь богом видел его своими собственными глазами“!» — ответил тот. — Я как раз находился в Планта-Ваха, когда три его каравеллы прошли у самого берега. Они направлялись вниз, к Пилону, а на носу флагманского судна стоял Христофор и все время глядел вперед; волосы у него развевались, он был в тунике, перехваченной поясом, и в гольфах, как у бейсболиста. Я даже крикнул ему: «Эй, приятель, ты что тут»? А он скромно так отвечает: «Я здесь Америку открываю, делаю свое дело». Знаете, капитан, я еле удержался от смеха и, чтобы поддеть его, говорю: «Тогда, может, вы видели Родриго де Триану»[26]. — «Какого Родриго?» — спрашивает он. «Как какого, дружище Навеа? Да того самого, что закричал». Старик посмотрел на меня с этаким недоверием, но тут же хитро прищурил глаз: «Постой, постой, я не видел этого человека, но слышал его крик, — такой протяжный, отчаянный, даже жутко сделалось».

Усы у капитана Оторви Голову мгновенно расправились, словно крылья, переходя от сорока пяти градусов к ста двадцати, а потом к ста восьмидесяти — капитан хохотал во все горло. И он взлетел, минуя капитанский мостик, и свалился на корму.

Я наслаждался свежим морским воздухом, когда увидел, что капитан встает на ноги и, будто оглушенный, не находит ничего лучшего, как сказать:

— Ну и брехун! Повешу!

И приказывает вздернуть остряка на одной из деревянных рей бизань-мачты. Тут уж я не выдержал и вмешался:

— Вы не убьете этого человека, капитан Оторви Голову.

— Это еще что? — закричал он грозно. — Здесь я командую!

— Пока мне этого хочется, капитан.

— Я повешу и его и вас! — Обернувшись, он позвал: — Ко мне, ребята!

— Спокойненько, капитан, — ответил я.

— Молчать!

— Сами заткнитесь! — прорычал я. — Вы забыли, видно, что это судно со всей вашей шайкой и вашей собственной персоной — в моих руках, то есть в моем воображении? Стоит мне открыть глаза, понимаете…

Так оно и было. Он хорошо это знал. Не существовало ни капитана, ни его шайки, ни судна. Только море оставалось таким же, как после потопа. Капитал Оторви Голову повернулся и зашагал прочь, громко стуча каблуками по палубе.

С этого дня у меня больше никогда не было с ним никаких столкновений. Вскоре я понял, что поместил его в слишком жестокий и кровавый век. Но капитан был человеком решительным, отважным и умел командовать людьми. Хотя, без сомнения, принадлежал к числу тех необузданных натур, которые никогда не смогут стать главнокомандующими и вершить судьбами человечества. Он был всего-навсего промежуточной силой, из тех, кто, с одной стороны много знает и полон самых высоких побуждений, а с другой — выполняет волю направляющего.

Но поскольку на судне не было иного направляющего, кроме меня, и я не брал на себя труд кем-ни будь управлять, то и предоставил эту возможность капитану, пока он сам не потерял голову год спустя. И не потому, что попал в чьи-то руки или я открыв глаза, а потому, что в конце концов имел мужество раскаяться.

Мы находились в Атлантике на широте Бермудских островов, когда пришло важное сообщение Его принес наш собрат, бежавший с Ямайки и вот, уже пять месяцев болтавшийся в море, на одних только веслах, питаясь рыбой, которую ему удавалось выловить. У него на борту было превосходное себиче[27]; по ночам он крепко спал, лежа на спине и открыв рот, чтобы с рассветом туда попала роса.

Мы заметили его слева по борту однажды утром. И капитан, наведя на него подзорную трубу, скомандовал:

— Подберите-ка этого бездельника. Даю голову на отсечение — он нашего поля ягодка, иначе зачем бы ему тут мотаться. Ну, живо!

— Похоже, — согласились остальные.

И правда, тип этот оказался нашим собратом, в молодые годы он был буканьером[28]. От него-то мы и узнали важную новость: испанский галеон, груженный золотом, возвращается из рудников Потоси в Боливии. Он вынужден был бросить якорь в Сантьяго-де-Куба, чтобы отремонтировать руль, но сейчас уже наверняка держит курс к этим широтам.

— Как же ты про это узнал на Ямайке? — удивился капитан.

— По радио, — ответил экс-буканьер.

Оторви Голову взглянул на меня, потом на матросов и, боясь, как бы его не сочли невеждой, погладил усы и сказал:

— Ну, хорошо. Возьмем его на абордаж.

Оттого, что пришлось еще пятнадцать дней кружить на одном месте, нас укачало. Но зато мы обошлись без единого выстрела. У меня бывают такие дни в море, когда я не настроен заниматься перестрелкой. Едва с испанского судна увидели флаг «Двух клыков», сразу же спустили свой, показав тем самым, что сдаются в плен.

Капитан Оторви Голову, опершись левой рукой об эфес шпаги, которая была — если ее поставить прямо — выше него, а потому приходилось все время следить, как бы она не соскользнула вниз и не впилась ему в ягодицы, распорядился:

— Позвать сюда капитана вражеского судна.

— Приказывайте, — смиренно ответил человек с голубыми глазами. — Я готов повиноваться.

— Советую перенести золото с вашего судна в трюм моего, если не хотите, чтобы я всех вас спалил или отправил на дно к рыбам.

Человек с голубыми глазами явно не понимал, о чем идет речь, и капитан Оторви Голову, заметив это, тихонько спросил у меня:

— Разве я говорю не на чистом испанском языке?

— На чистейшем.

— Тогда на каком же языке говоришь ты, свинячье рыло? — закричал он человеку с голубыми глазами.

— Видите ли, — ответил тот, — мне показалось, что вы упомянули о золоте.

— О золоте, о золоте самой высокой пробы! взревел наш капитан.

— Но, сеньор, на борту моего судна в этот раз нет никакого золота, мы везем птичий помет, чтобы удобрить им земли Канарских островов.

— Разнесу в щепки! — взорвался капитан и бросил на меня быстрый взгляд, словно желая заручиться моей поддержкой. — Убью!

— Клянусь богом, у нас нет никакого драгоценного металла, адмирал.

— Проклятие! — крикнул Оторви Голову и одним махом перепрыгнул на борт захваченного судна.

Через минуту там, внизу, в трюме, заваленном горами удобрения, капитан Оторви Голову плакал, как ребенок, от злости, сжимая пригоршни помета.

— Подложить мне такую пакость! Убью!

Я же говорил, то была жестокая, кровавая эпоха. Но открыть глаза — значило бы увидеть потолок камеры, и я предпочел стать свидетелем зверской расправы. Весь экипаж захваченного судна был перебит пиратами. Уцелел только один человек, тот самый, кого Оторви Голову считал главным виновником случившегося. Это был наш собрат, которому удавалось скрываться до той поры, пока капитан собственной персоной не явился изрубить его на куски шпагой.