Онелио Хорхе Кардосо - Избранные рассказы - Онелио Кардосо

— Кстати, Ньико, зайди-ка ты завтра ко мне забрать белье в стирку.

Вот и все. Что тут добавишь? В жизни такое случается, такие чудеса творятся — только диву даешься.

1968.

Не надо возвращать мертвецов

(Перевод Г. Степанова)

Не срезайте для меня цветов

и не говорите, когда он утрет.

Кто теперь помнит о Самуэле?

Его убили, отняли у нас через двадцать лет после смерти. Кто это сделал и зачем? Зачем нужно было это делать, если он казался нам живее нас самих, живее, чем при жизни, в ту пору, когда звучала его гитара? Кто убил его, не совершив убийства, в этот дождливый день?

Тот, кто поступил так, убил в самом зародыше человеческое добро и человеческую мечту. И чтобы ничего похожего больше не произошло, мы расскажем вам все; конечно же понятно, мы это делаем, чтобы в сходных или подобных случаях люди не оказывались столь бездумными; зачем нужно было приносить труп человека, который жил в каждом из нас и в котором жила частица каждого из нас?

Да, так вот: мне было в те времена лет семь, а Самуэль был уже большой — высокий, черноглазый, с пышной шевелюрой. Сидит он, бывало, держит на колене гитару, левая рука поднята вверх, и пальцы бегают туда-сюда по грифу. У нас никто и понятия не имел о музыке и о том, как записывается мотив на бумаге. Хотя никто ни в чем этом не смыслил, все-таки, когда Самуэль перебирал струны гитары — а делал он это со всем удовольствием, — было так приятно его слушать, и главное, пока ты его слушал, вспоминались кто-то или что-то и становились ближе и понятнее.

И всем казалось, будто быки моста не только мощные, но еще и красивые, а бабочки, летающие над самой водой, веселые. И когда ты думал о ком-нибудь, например о Марии Селестине, то было ужасно обидно, что тебе так мало лет, и горько, что она пьет, и сама она воображалась другой: прежней Марией Селестиной, двадцатилетней, молодой, смешливой, милой и трезвой.

Все это длилось, пока была музыка; она звучала всякий раз по-иному, потому что ее никто не записывал, она сочинялась на ходу и вырывалась на простор из-под пальцев Самуэля, перебиравшего струны гитары.

При звуках этой музыки перед глазами вдруг возникало что-то еще более красивое, чем речной водопад в Донке, когда вода стремительно падает вниз, пенится белым кружевом и постепенно смиряется. Все это было привычно и близко сердцу, как родной городишко, отрезанный от большого мира. Только гора высилась рядом. Когда солнце заходило за гору, городок прощался с ним до следующего утра. При звуках музыки возникало такое чувство, будто различие между тобою и другими исчезает. Собравшиеся — все, как один — ощущали в себе какую-то внутреннюю силу, готовую в любой момент прорваться наружу.

Словом, игрой Самуэля нельзя было не заслушаться. Поэтому даже тогда, когда он был без гитары, а просто шел по улице и нес на плече доски, люди здоровались с ним и улыбались; если же мимо проходила женщина — чьей бы она ни была, — она непременно оборачивалась, чтобы посмотреть на него, и потом до конца дней должна была скрывать, что с радостью пошла бы за ним, хотя и знала о последствиях: по немногочисленным улочкам городка бегал бы еще один сын Самуэля.

Он был не только гитарист, но и искусный столяр. Брусок, который он обрабатывал своими ловкими руками, казалось, вытесан не из обыкновенного древесного ствола, а из глыбы какого-то чудесного камня. Вся мебель в доме Самуэля была сработана им самим по собственным чертежам. Фасад дома был самой красивой достопримечательностью у нас в городке, хотя если бы вы зашли внутрь взглянуть на мебель, то потом он не показался бы вам таким красивым.

Но не только мастерство гитариста и столяра снискало Самуэлю всеобщую симпатию. Он был немногословен, правильнее сказать, гитара заменяла ему голос, а слова он заменял делами. И это чистая правда: можно вспомнить случай, когда вода разломала надвое мост и течение увлекло за собой животных и деревья, а потом и людей; первый, кто бросился вызволять из беды ребятишек, был Самуэль. Тогда он спас двух детей Марианы.

Вот какой он, наш Самуэль. Некоторые завидовали ему черной завистью, и все это знали, кроме него, все добрые люди старались уберечь его от злой молвы. Таким он был и оставался для нас вплоть до того дня, когда нежданно-негаданно ушел из городка.

Да, именно так и случилось в одно прекрасное утро. При этом он никому не сказал ни слова, даже не простился. Он не хотел, чтобы его оплакивали, не хотел причинять людям горе. Это было его правило. Закинул за спину гитару — и никому ни слова. Отправился по дороге, что за кладбищем, и был таков.

Ясно, поначалу никто ничего плохого не подумал. Каждый рассуждал так: раз его не видно, значит, он в мастерской, возится с кедром и красным деревом, однако пилы не слышалось и не было привычного запаха свежей древесины. Тогда стали его искать, сперва не очень даже волновались, а потом забеспокоились.

Однако Самуэль не объявился, никто ничего о нем не мог сказать, и в город он больше не вернулся. Вот тут-то и началось. Если человека не любят, он может хоть жить, хоть умереть — его не хватятся, но когда человека любят, то боятся потерять его совсем и придумывают всякие истории на свой лад.

Один фантазер, который всегда хотел учиться, да так и не смог, стал рассказывать, будто Самуэль в Англии, выучил там медицину, сделался врачом, да таким знаменитым, что больные приезжают к нему со всего света. Другой с ним не соглашался: «Ничего подобного: он в Италии и руководит симфоническим оркестром в Риме. Ему удалось собрать воедино все мотивы, вылетавшие из его гитары, и теперь их играют сто профессоров-музыкантов на ста инструментах, под его палочку, которую он собственноручно выточил из гранатового дерева». Тот, кого всю жизнь прельщал военный мундир, сделал такое сообщение: «Он в России, генерал Советской Армии. Сражается на Украине. Я видел его фотографию: он на вороном коне, шашка занесена высоко над головой, а сзади — белая березовая роща. Счастливый! Вот бы и нам туда!»

Было такое чувство, что Самуэль навсегда остался с нами и навсегда унес частичку каждого из нас.

И теперь вдруг, совсем недавно, заявляется в городок этот самый немец — даже имени его не хочу называть. Первый пробковый шлем, обтянутый белой парусиной, и первые короткие штаны, которые мы видели в нашем городке.

Наверное, из геологов. Конечно, он при деньгах — иначе бы не рыскал по свету. Остановился он, кстати, в гостинице «Свежий ветерок», и местная газета посвятила ему всю первую страницу.

Все это распрекрасно, но накануне немец отправился на охоту вместе с Педро. А этот Педро имеет обыкновение после сафры охотиться на хутию[23], он хорошо знает местность и, видимо, задурил немцу голову рассказами о наших пещерах, которые, правду сказать, не так уж замечательны и не так велики.

Все же он его туда затащил. И в этот самый день, в этот самый распроклятый дождливый день немец и Педро вернулись в городок и ошарашили всех. Люди толпами стояли на улицах, смотрели на них и даже забыли, что идет дождь.

И вот мы видим — они осторожно несут скелет, покрытый рогожей. Как его нашли, так и доставили сюда: даже не обрезали веревку, которая соединяла большой палец правой ноги с курком ружья. Да, и была еще гитара — правда, ее несли отдельно, — которая целых двадцать лет пролежала в пыли и сырости рядом с покойным.

Ясно, что мы сразу все поняли. Он вернулся. Его принесли. Но зачем нужно было совершать такую глупость? Теперь — конец мечтам. Никто из нас больше не ощущает себя частичкой того доктора, который лечит больных в Англии, того дирижера, который руководит оркестром в Риме, того генерала, который сражается в России. Пропади пропадом этот злосчастный немец. Даже имени его не хочу называть.

1968.

Имена

(Перевод С. Вафа)

Сегодня вечером Карлосу Альберто Кабрере будет вынесен приговор. Этим именем его нарекли при рождении и на всю жизнь, до самой смерти. Но сейчас оно не слишком подходит ему, как, впрочем, и Ричи, хотя его все еще называют так, когда хотят приласкать.

Имя Ричи годилось до трех лет, а не теперь. Теперь ему уже семь, и сладкий запах младенца, пахнувшего не то цветком, не то тальком, сменило запахом семилетнего мальчишки, который каждый день подрумянивается на солнце, распаляющем воображение.

Его назвали Ричи, потому что он вдруг и, казалось, навсегда стал олицетворением нежности и приятного запаха талька. В то время мальчик еще только научился ходить и напоминал красивую, душистую, удивительную куклу.

И вот сегодня вечером ему будет вынесен приговор.

Дед сказал, что, как только подготовит программу, вернется домой и преподаст ему хороший урок. Этот высокий суровый старик с большими морщинистыми руками, который выписывает кинофильмы и продает входные билеты, не любит терять время попусту. И потому решил отложить разговор до вечера, хотя имел обыкновение возвращаться домой очень поздно.