Жизнь. Книга 2. Перед бурей - Нина Федорова

– Мужчина уже начал дегенерировать. В войнах он теряет свой облик работника, главы семьи, хозяина. Занятый разрушением, он постепенно уйдёт от строительства. Женщина наконец станет во главе всего и прекратит войны. Мужчина вернётся к домашней жизни. Постепенно произойдёт отбор, и останется только мужчина-производитель, гордый единственно этим своим качеством, тщеславный, как фазан… как павлин…

– Что? Но кому ж тогда он будет нравиться… этот, как павлин?

– Будет… гипертрофированной женской особи… как у пчёл!

– Боже мой! А остальные, как мы с тобою?

– Такие, как мы с тобою, будут бесполыми.

– Нет! – в негодовании воскликнула Мила. – Вздор! Не будет этого никогда! Ты сказала – это пока ещё только утопия! Именно, утешение для разбитых женских сердец, да? Мы – бесполые. Варвара Бублик управляет человечеством. Саша Линдер гипертрофируется в царицу пчёл, а мужчина около неё – павлин! Отвратительно!

– Отвратительно?! – вдруг вспыхнула и тоже крикнула Варвара. – Ты кричишь: отвратительно?

– Ты тоже кричишь! Мы обе кричим: отвратительно!

Видно было, что Варвара обиделась, а этого с нею почти не случалось. Её мечтательно-задушевное настроение изменилось.

– Тебе не нравится? – сказала уже ровным тоном, с лёгкой насмешкой. Лицо её горело. Помолчав немного, чтобы сгоряча не сказать лишнего, она продолжала: – Всё вам отвратительно, если идёт от тех, кто начинает перестраивать общество. Отвратительно, потому что тебя научили так клеймить всё, что относится к физиологии человека в не прикрашенном романтикой виде. Но это же самое для тебя «возвышенно», преподнесённое в розовом освещении лицемерия. Не бесполые ли твои святые, монахи и монашки? Не производители ли султаны и патриархи? Мы вместе изучали «Катехизис». Вспомни, грехом считается плотская любовь, если не имеет целью деторождение. Узнаёшь «отвратительное»? Но поданное в «Катехизисе», окутанное фатой с флёрдоранжем, залитое шампанским, оно делается очаровательным. Хочешь, разовью эту тему, скажу голую правду: млекопитающие особи…

Но Мила колыхалась от смеха:

– Млекопитающая особь! Я никогда не думала о себе такими словами…

– Напрасно. На твоей визитной карточке – мадемуазель Головина, по паспорту – дочь генерала, но в книге природы ты – млекопитающая человеческая особь. Это и есть твоё единственное настоящее имя.

«Млекопитающая» Мила задыхалась от смеха.

Она давно-давно не смеялась, и теперь смех вступил наконец в свои права и, налетая каскадами, сотрясал её.

Взрывы её смеха всполошили весь дом. Первой появилась на пороге тётя Анна Валериановна и глубоко вздохнула: не истерика, смех был настоящий. Задыхаясь, почти бежала за нею по лестнице генеральша. Летела Глаша с кувшином ледяной воды. У подножья лестницы стоял старый лакей, готовый мчаться, куда прикажут. «Барышня смеются!» – радостной вестью полетело по «Усладе», и в кухне Мавра Кондратьевна, не имея возможности отойти от блинчика на сковородке, кивнула в угол с иконой благодарно: «Услышала вопль мой Богородица…»

– Ох! Эта Варя! – воскликнула Мила, в изнеможении падая на диван. – Мама, это наша Варя утешила, можно сказать, излечила меня навек от несчастной любви!

Тётя подавала Миле стакан с валериановыми каплями.

– Зачем? Я здорова, – объявила Мила.

С какою благодарностью взглянули мать и тётя на угрюмо молчавшую Варвару!

Генеральша вышла из комнаты, спеша к телефону, чтобы сообщить мужу о радостном событии: Мила была весела и долго смеялась.

– Как видите, поправилась… – говорила Варвара, шагая за нею. – Я могу прекратить мои посещения. Сегодня моя плата – за два часа.

Тётя Анна Валериановна, наедине с Милой, стояла, крепко сжимая её руки.

– Мила, крепись! Тебе легче – да? Старайся скорее, скорее поправиться. Ради родителей… Я так боюсь, особенно за отца. Идут слухи о возможной войне… Он уйдёт. Подумай о нём. Пусть он оставит дом благополучным, без этой тяжести на сердце за тебя. В твоей власти его обрадовать… всех нас вернуть к прежней жизни… Будь героем! Помни – ты Головина!

– Война?! Почему же я ничего не знаю!..

Тётя не успела ответить. Вошла генеральша с известием, что, услышав о хорошем настроении Милы, отец спешит домой – послушать, как она смеётся.

– Мила, пожалуйста… – начала тётя.

– Пусть это будет парадный обед! – объявила Мила. – Я переоденусь понаряднее и сойду в столовую. И все помните: в «Усладе» больше нет дурочки-девочки. Здесь живёт взрослая и без болезней, без причуд, дочь Головиных, барышня Людмила Петровна, – закончила она с улыбкой.

Элегантно одетая, красиво причёсанная, она спустилась к обеду в столовую. В душе она была не совсем уверена, что это надолго, что выдержит до конца. Но радость родных, особенно отца, улыбка, с которой он шёл ей навстречу, придали ей силы.

«Что я мучаю их? – подумала она. – На что всё стало похоже? Как я могла?..» – И она весело подбежала обнять отца.

– Папа, вам нужен цветочек в петлицу! Вот ведь, без меня некому и присмотреть за вами! В забросе! В загоне! – И, взяв гвоздику из воды, она поднесла ему с поцелуем: – Любимому единственному отцу от любимой единственной дочери!

Обед прошёл насторожённо-весело. Все старались быть «как прежде». Мила принимала «фатальное решение»: «Я отрекусь от него. Для счастья своей Саши что он сделал с нами!» Она видела похудевшие, осунувшиеся лица родителей, их трепетную и насторожённую радость, надежду на её выздоровление. «Я отрекусь от него, – повторяла про себя Мила, – тут же, сейчас же». Но она не решалась: хватит ли силы? «Я отрекусь от него за десертом».

Она набиралась мужества. Она смотрела на стол, по-парадному накрытый для неё, на Глашу в её лучшем, гофрированном фартуке, на осторожно весёлые лица родных. «За десертом», – решила она.

Наступил момент, и – «Начинаю!» – подумала она.

– Папа и мама! Папа, мама и тётя! Дорогие!

Ей казалось, что она скользит по тонкому, прозрачному льду, а под ним виднеется бездонная пропасть. Но она должна идти, она несётся к своей цели. «Если остановлюсь, если запнусь на полуслове – знаю, кончено, упаду и умру». И она начала осторожно, со страхом, понукая себя (говори! говори! дальше! дальше!):

– Да, приходится сознаться, народная мудрость права: всё к лучшему! Всё прошло, пронеслось – и вот я свободна, я снова ваша, я снова с вами – и мы все вместе!

Она торопилась в с ё сказать, связать себя своими словами, отрезать возможность возврата: «Я не посмею т а к обмануть их!» Она видела, как они трое, стараясь не подать вида, насторожились, ожидая, что она скажет дальше.

– И о чём мне сожалеть? Чем огорчаться? Допустим, я вышла бы за п о р у ч и к а М а л ь ц е в а, он больше не Жорж для меня, отныне… поручик Мальцев, не иначе. Что дальше? (Дрожит мой голос? нет?) Что было бы? Ни вы, ни я не знали, что он за человек. Разве он подошёл бы нашей семье? И что было бы с нами, со мною? Какая жизнь? У нас, возможно, родились бы