В пустыне волн и небес - Фрэнсис Чичестер

- Значит, ты все-таки офицер, военный, позалуста, объясни, позалуста!

Ну что им можно было втолковать? Я решил опробовать следующий вариант:

- В запасе я, в запасе.

- Так ты офицер, военный, да? . - Да. Нет. Да. А, черт побери!

Потом они перешли к моему аэроплану, мотору, снаряжению. Тут любой бы не выдержал, и я отказался отвечать на их дурацкие вопросы.

- Все мое снаряжение подробно описано в моих регистрационных и летных бумагах, в моей летной лицензии, в моих журналах. Там все сказано и о моторе, и обо всем самолете, и всем полете. Сидите, изучайте- хоть всю ночь. А я бы тем временем немного поспал.

Они попросили открыть мой багаж - здесь, на катере.

- Послушайте, - сказал я, - на берегу вы сможете обследовать мой багаж сколько душе угодно. Но только на берегу.

На берегу это и произошло под неослабевающий перекрестный допрос. Потом наступило временное затишье - меня проводили в большой школьный класс, где на длинном столе стояли тарелки с сэндвичами. Тут представление разыгралось с новой силой, будто летняя гроза ворвалась под крышу. Непрерывные вспышки озаряли помещение - фотографы запечатлевали стол, потом мэра, потом главного полицейского, потом всех остальных чиновников, одного за другим. Наконец раздался звук вылетевшей пробки - пришла пора пить шампанское. Это меня несколько взбодрило, и я стал выдавать тосты - за японский народ, за их страну, их город и т. д. Каждый тост сопровождался вспышками фотокамер. Только я разошелся шампанское кончилось. Наверное, к лучшему, ибо на уставшего авиатора один стакан действует как целая бутылка.

Рабочий день, однако, был еще далек от завершения. Интерес ко мне не угасал, вопросы продолжались. Методичный Хаяши записывал мои показания при слабом свете фонаря. Потом меня передали полицейскому чиновнику. Он отличался любезностью, раскованностью, изысканными манерами - словом, был весьма приятен.

Прихватив Хаяши, поехали на машине через плотно населенный район по бесконечным узким улочкам. Я поминутно засыпал, но всякий раз очередной вежливый вопрос возвращал меня в сознание. Подъехали к какому-то шикарному отелю. Вошли. Целый ряд улыбающихся девушек опустился перед нами на колени. Они наклонялись к полу, касались его лбом и ладонями, потом выпрямлялись. И, сидя на пятках, кланялись и кланялись. Я завороженно смотрел на стелющиеся по полу кимоно, на широкие рукава, то взлетавшие вверх, то опускавшиеся вниз, на ритмичные взмахи голов с причудливыми прическами. Хаяши и полисмен склонились в ответ в глубоком поклоне. Я тоже постарался - насколько подобное под силу англичанину. Изящные пальчики освободили меня от обуви. Я стоял в носках на мягком полу и чувствовал себя весьма неловко и как-то уязвимо. Хозяева попробовали было улучшить мое самочувствие парой тапочек, но самые большие из имевшихся в наличии (а на полу был выставлен длинный ряд) едва налезли мне на кончики пальцев. Хаяши предложил мне принять ванну лучшего нельзя было придумать. Прелестная миниатюрная дева провела меня в пустую комнату. За нами, как оказалось, следовал полисмен. Когда я разделся, он обернул меня в кимоно с длинным широким поясом и предложил пройти дальше. Мы попали в ванную комнату, в углу которой находился выложенный плиткой колодец глубиной около 3 футов, полный воды. Вокруг лежали кувшины, тазы и черпаки. Японских обычаев я не знал, и все это меня чрезвычайно смущало. Потоптавшись, я освободился от кимоно и опустился в колодец по шею. В тот же миг полисмен закричал резко и громко и сразу появились другие японцы. Меня схватили за плечи и стали драить спину каким-то инструментом, похожим на ежа, надетого на палку. Когда я выбрался из воды, полисмен накинул на меня полотенце (я не назвал бы его мягким) и стал что есть мочи терзать мое тело. То, что осталось, было снова завернуто в кимоно.

Вернулись к ожидавшим шеренгой девам; поклоны возобновились. Теперь меня повели к приземистому столику, высотой не более 6 дюймов и усадили на подушку, предложив при этом скрестить ноги. Прекрасная обходительная японка, очаровательно улыбаясь и сверкая белыми зубами, устроилась на подушке возле меня. Из фарфорового кувшинчика она налила мне саке в крошечную чашечку, которую надо было осторожно держать двумя пальцами. Потом показала, как надо пользоваться палочками, а в это время передо мной появился поднос, полный загадочных блюд. Под первой крышкой оказалась мисочка с рисом, что зародило во мне робкое чувство безопасности. Оно быстро исчезло, когда я дошел до второй миски с кусочками сырой рыбы. Почувствовав во рту какой-то клейкий вкус, я поспешно осушил чашечку саке, но лучше от этого не стало: мне показалось, что я выпил что-то похожее на смесь тепловатого хереса со спиртом. Перешел к третьему блюду. Потыкал его палочкой, но не смог определить, что это такое.

- Рыба, у нее много рук, - пояснил Хаяши и помахал в воздухе своими передними конечностями.

Осьминог! Похоже на жесткую резину. Девушка, казалось, была в восторге от происходящего. Даже Хаяши, вид которого напоминал мне задерганного проблемами отца семейства, стал время от времени дарить мне слабую улыбку. В завершение я открыл угря и маленький цилиндрик риса, завернутый в морскую водоросль. И то, и другое оказалось очень вкусным.

Накормив меня, полисмен с Хаяши снова приступили к перекрестному допросу, сохраняя при этом, конечно, неизменную вежливость. Многократно повторив прежние вопросы насчет точек моего маршрута, они поинтересовались, где я собираюсь сделать следующую остановку. Я попросил дать мою карту. (Меня специально нарядили в кимоно, подумал я, чтобы изолировать от всех моих бумаг и записей, оставшихся в карманах моей одежды.) По карте я измерил расстояние своего следующего дневного перелета и сказал, что сяду в Кочи:

- Но в Кочи лететь нельзя.

- Нет, можно, у меня есть разрешение.

Я порылся в бумагах и предъявил им письмо от британского Генерального консула, в котором говорилось, что японцы разрешают мне посадку в Кочи. Оказалось, все не так. У японцев была инструкция: на отрезке между Кагосимой и Токио мне разрешалась посадка только в одном месте Катсууре. Хорошо, что мы разобрались с этим здесь, иначе не миновать бы неприятностей.

Наконец мне позволили идти спать. Я уже давно безудержно зевал и восторгался стойкостью Хаяши, который на протяжении 5 часов допроса почти без передышки исполнял самую утомительную работу. Милая японка отвела меня наверх, в спальню. Позади раздался какой-то слабый шелест, я обернулся и обнаружил рядом с собой моего полисмена - он обмахивался веером. Стенами спальни служили тонкие раздвижные панели. Приведя одну в действие, я обнаружил за ней другую комнату, где на полу мирно почивала японская пара. В моей спальне стояла кровать, которую японцы, надо полагать, считали выдающимся образцом западного мебельного искусства. Это было устрашающего вида массивное старомодное двуспальное ложе с медными шарами на спинке. Но спал я на нем вполне сносно- Утром, проснувшись, не мог сдержать стона - так хотелось отдохнуть денек! Да разве дадут. Японцы никогда не поверят, что я подвержен усталости. Они меня вдвойне заподозрят в каких-нибудь тайных намерениях, и все окрестные чиновники придут ко мне и каждый с улыбкой станет задавать свои вопросы. Как же я мечтал о каком-нибудь необитаемом острове! Или в худшем случае о необитаемом море.

Выглянув в окно, я немного взбодрился. Был великолепный тихий день конца лета, дымки над крышами почти не двигались. Ласково светило солнце, все дышало безмятежностью. Лететь вокруг света в такой день - и приключение, и наслаждение. Мне торжественно и церемонно вернули фотокамеру и пистолет, столь же торжественно и церемонно отсчитали в руку всё мои тринадцать патронов, один за другим. Вытащили гидроплан на пляж для заправки. Солнце ласкало, море сверкало и нежно гладило пляж, слегка вороша мелкую гальку. Я заливал бензин и чувствовал упоительную расслабленность.

Мне предстоял 300-мильный полет над морем. Когда земля скрылась из виду, стало совсем хорошо и спокойно. Тихий океан выглядел дружелюбным, я летел почти над самой его поверхностью, я будто черпал от него силу. Жизнь была прекрасна. "Летать на самолете- искусство, - думал я. - Могу сказать, что овладел им и чувствую себя мастером".

На подлете к берегу попал в область сумрачной, ветреной погоды и здесь повстречался со старым, ржавым пароходом. Это было настоящее корыто, неуклюже переваливающееся на волне. Я прочитал: "Беллерофон", из Ливерпуля. Свой, родной в этих чужих водах! Я подлетел к нему и сделал крутой вираж над высокой кормой. В это время там появился кок в белом колпаке и помахал мне сковородой. Я засмотрелся на него и едва не задел корму нижним крылом.

Облетев мыс, я стал искать Катсууру. На моей карте ее не было; Но вчерашний полисмен пометил ее и сказал, что Катсуура - маленький рыбацкий городок на берегу бухты. Вдоль этого побережья бухты были на каждом ша-. гу. Сверившись с картой; я увидел ту, которая была мне нужна, - великолепную бухту, идеальную для гидроплана, и городок около нее. Но в бухте не было видно ни одного катера, и это показалось мне странным. Я решил не садиться здесь пока и пролететь немного дальше. Пролетел - и правильно сделал: мой полисмен пометил на карте точку в 6 милях южнее настоящей Катсууры. Здесь с катерами было все в порядке: с одного меня приветствовали флажком, с другого - зонтиком.