Записки у изголовья (Полный вариант) - Сэй-Сёнагон

Но особенно я счастлива, если гость придет ко мне в снежную ночь.

Как чудесно, когда мужчина является к своей возлюбленной, весь запорошенный снегом, шепча стих из песни:

Сумею ли забыть? (*382)

Тайное свидание, само собой, больше волнует сердце, чем обычный визит, на глазах у всех, но в обоих случаях женщина чувствует радостную гордость.

Его занесенные снегом одежды выглядят так необычно! Все на нем покажется прекрасным: "охотничья одежда", светло-зеленый наряд куродо и, уж разумеется, придворный кафтан. Даже будничный короткий кафтан, какие носят куродо шестого ранга, не оскорбит глаз, если он влажен от снега.

Бывало, раньше куродо ночью в любую погоду являлись на свидание к дамам в своих лучших одеждах и, случалось, выжимали из них воду струей.

Теперь они и днем их не наденут. Какое там, приходят к даме в самом будничном виде.

А уж до чего хороши были куродо в одежде начальников гвардии!

Впрочем, боюсь, что после моих слов любой мужчина сочтет своим долгом отправиться к своей возлюбленной под проливным дождем.

В ясную ночь, когда ослепительно горит луна, кто-то бросил письмо в покои, где спит дама. На листке великолепной алой бумаги написано только: "Пускай не знаешь ты (*383)…"

При свете луны дама читает эти слова. Прекрасная картина!

Разве это могло бы случиться в темную дождливую ночь?

{273. Один человек всегда посылал мне письмо…}

Один человек всегда посылал мне письмо на другое утро после любовной встречи.

Но вдруг он сказал мне:

– К чему лишние слова? Обойдемся без долгих объяснений. Мы встретились в последний раз. Прощайте!

На другой день от него ни слова.

Обычно он спешил прислать письмо с первыми лучами зари. Не удивительно, что я провела весь день в тоске.

"Значит, его решение твердо", – думала я.

На второй день с утра зарядил дождь. Настал полдень, а вестей все не было.

"Всему конец, он больше меня не любит", – сказала я себе.

Вечером, когда я в сумерках сидела на веранде, слуга, прятавшийся под большим зонтом, принес мне письмо. С каким нетерпением я открыла его и прочла. Там стояли лишь слова: "Как от дождей прибывает вода (*384)…"

Но сотни стихотворений не могли бы мне сказать больше!

{274. Сегодня утром на небе не было ни облачка…}

Сегодня утром на небе не было ни облачка, но вскоре его заволокли тяжелые тучи, все кругом потемнело, пошел густой снег, и на душе стало так грустно! Скоро выросли белые горы, а снег все сыпал и сыпал с прежней силой.

Вдруг я увидела человека с тонким и стройным станом, по виду из телохранителей какого-нибудь знатного господина. Прикрываясь зонтом от снега, он вошел во двор сквозь боковую дверцу в ограде, и я с любопытством наблюдала, как он вручил письмо той, кому оно предназначалось. Письмо было написано на листке бумаги Митиноку или, может быть, на белом листке с узорами, сложено в узкую полоску и завязано узлом. Тушь, видимо, замерзла от холода, и черта, проведенная вместо печати, к концам становилась заметно тоньше. Там, где был затянут узел, бумага смялась и волнилась мелкими морщинками.

Местами тушь чернела густыми пятнами, а кое-где шли тонкие бледные штрихи. Строки тесно лепились друг к другу на обеих сторонах листка.

Дама читала и перечитывала письмо снова и снова. Но вот удивительно, мое дело было сторона, а я волновалась: что говорилось в этом письме? Иногда дама чему-то улыбалась, и тогда любопытство разбирало меня еще сильнее.

Но я стояла слишком далеко и могла смутно догадываться лишь, что означают слова, четко написанные черной тушью.

Женщина, прекрасная лицом, с длинной челкой волос на лбу, получила письмо ранним утром, когда еще не рассеялся ночной сумрак. Она не в силах дождаться, пока зажгут огонь в лампе, но берет щипцами горящий уголек из жаровни и при его тусклом свете напряженно вглядывается в строки письма, пробуя хоть что-нибудь разобрать.

До чего она хороша в это мгновение!

{275. Какой страх и трепет внушают "стражи грома" (*385)…}

Какой страх и трепет внушают "стражи грома" во время грозы!

Старшие, вторые и младшие начальники Левой и Правой гвардии, не жалея себя, стоят на посту перед дворцом.

Когда гром затихнет, один из старших начальников отдает воинам приказ удалиться.

{276. Накануне праздника весны…}

Накануне праздника весны пришлось ехать кружным путем, чтобы избежать "неблагоприятного направления".

Возвращаешься домой уже поздней ночью. Холод пробирает до того, что, как говорится, вот-вот подбородок отмерзнет.

Наконец ты дома. Торопишься придвинуть к себе круглую жаровню. Как чудесно, когда она вся пылает огнем, ни одного черного пятна. Но еще приятней выгребать горящие угли из тонкого слоя пепла.

Вдруг, увлеченная разговором, заметишь, что огонь погас.

Явится служанка, к твоей досаде, навалит сверху угли горой и раздует огонь. Хорошо еще, если она догадается положить угли кольцом вдоль края, чтобы жар пылал в середине.

Я не люблю также, когда горящие угли сгребают кучей в середину, а сверху насыпают новые…

{277. Однажды намело высокие сугробы снега}

Однажды намело высокие сугробы снега. Против обыкновения, верхние створки ситоми утром не были подняты. В большой четырехугольной жаровне разожгли огонь, и придворные дамы во главе с самой императрицей уселись вокруг нее, оживленно беседуя.

– Скажи мне, Сёнагон, – спросила императрица, – каковы сегодня снега на вершине Сянлу? (*386)

Я велела открыть окно и сама высоко подняла плетеную занавеску.

Государыня улыбнулась.

– Но ведь и мы тоже хорошо знали эту китайскую поэму, – заговорили другие дамы, – и ее часто перелагали в японские стихи. Просто не сразу вспомнили:

Вижу, подняв занавеску,

Снег на вершине Сяшгу.

Да, вы, Сёнагон, достойны служить такой императрице, как наша!

{278. Мальчики, которые помогают заклинателю демонов…}

Мальчики, которые помогают заклинателю демонов, отлично знают свое дело.

Когда совершается обряд очищения, заклинатель читает молитвословия богам, а присутствующие благоговейно ему внимают.

Не успеет он сказать: "Побрызгайте вином или водой", – как мальчики проворно вскакивают с мест и выполняют все, что надо.

Ведь бывают же смышленые люди, кому и приказывать не надо. С каким удовольствием я наняла бы их к себе на службу!

{279. Как-то раз в пору третьей луны…}

Как-то раз в пору третьей луны я провела Дни удаления в доме одного своего знакомца. Это было скромное жилище в глухом месте. Сад не мог похвастаться красивыми деревьями. Одно из них называли ивой, но не было у этого дерева очарования настоящей ивы, листья торчали широкие, уродливые.

– Вряд ли это ива, – заметила я.

– Но право же, бывают такие, – уверяли меня. В ответ я сложила стихи:

Как дерзко, как широко

Ива размалевала

Тонкие брови свои,

В этом саду весна,

Боюсь, лицо потеряет.

В другой раз я снова отправилась провести Дни удаления в столь же скромном жилище.

Уже на второй день мне стало так тоскливо, что казалось, я и часа там не выдержу.

Вдруг – о счастье! – ко мне пришло письмо.

Госпожа сайсё красиво начертала на листке тонкой зеленой бумаги стихотворение, сложенное императрицей:

Как жить я могла, скажи,

Долгие, долгие годы,

Пока не узнала тебя?

Теперь я едва живу,

А мы лишь вчера расстались..,

А внизу госпожа сайсё приписала:

"Каждый день разлуки с вами длится тысячу лет. Скорее, с первыми лучами рассвета, спешите к нам!"

Добрые слова госпожи сайсё доставили мне большую радость. Тем более не могло меня оставить равнодушной послание императрицы.

Я сочинила в ответ стихотворение:

Так, значит, печальна ты

В своих заоблачных высях?

Пойми же, с какою тоской

Гляжу я на день весенний

В убогом домишке моем!

А госпоже сайсё я написала:

"Боюсь, что этой же ночью (*387) меня постигнет судьба младшего военачальника: не доживу до утра".

Я вернулась во дворец на рассвете.

– Мне не очень понравилась в твоем вчерашнем стихотворении строка: "Пойми же, с какою тоской…" Все дамы тоже нашли ее неуместной, сказала императрица.

Я сильно опечалилась, но, вероятно, государыня была права.

{280. В двадцать четвертый день двенадцатой луны…}

В двадцать четвертый день двенадцатой луны щедротами императрицы состоялось празднество Поминовения святых имен Будды.

Прослушав первую полуночную службу, когда сутры читал главный священник клира, некие бывшие там люди – и я вместе с ними – глубокой ночью поехали домой.

Несколько дней подряд шел сильный снег, но теперь он перестал. Подул порывистый ветер. Земля кое-где пестрела черными пятнами, но на кровлях снег повсюду лежал ровным белым слоем.

Даже самые жалкие хижины казались прекрасными под снежной пеленой. Они так сверкали в лучах предрассветного месяца, словно были крыты серебром вместо тростника. Повсюду виднелось такое множество сосулек, коротких и длинных, словно кто-то нарочно развесил их по краям крыш. Хрустальный водопад сосулек! Никаких слов не хватает, чтобы описать великолепие этой картины.