Капут - Курцио Малапарте

Вдруг мы услыхали щелчок лифта, негромкий долгий гул подъема, потом с верхнего этажа донесся скрип открывающейся и закрывающейся двери, снова шум спуска, дверь подъезда неожиданно открылась, и на пороге выросла одетая в серое женщина среднего роста и средних лет в шляпке из черного фетра или черной бумаги, еле державшейся на рассыпавшихся серебристыми нитями волосах. Белесые глаза мутными пятнами выделялись на бледном, худощавом лице с выступающими скулами. Затянутые в пару зеленых нитяных перчаток руки висели вдоль бедер, зеленые руки на сером фоне юбки казались двумя мертвыми листьями. Она остановилась на пороге и потухшим взглядом из-под белых век по одному оглядела собравшихся на тротуаре любопытных. Потом посмотрела в небо, медленно подняла руку, приставила ее козырьком ко лбу, защищая глаза от безжалостного света. Несколько мгновений она разглядывала небо, потом опустила голову, опустила руку и остановила взгляд на толпе, которая с холодным недобрым вниманием вперила в нее молчаливые глаза. Затем женщина вошла в дом и закрыла дверь. Послышался щелчок подъемника и долгий негромкий гул. Мы затаили дыхание и, внимательно вслушиваясь, ждали скрипа лифтовой двери вверху на последнем этаже. Гул продолжал удаляться и пропал. Казалось, лифт растворился в воздухе или, продырявив крышу, взлетел в небо. Толпа подняла глаза, вглядываясь в ясный небосвод. Де Фокса крепко держал меня за руку, я чувствовал, что он дрожит.

– Пойдем, – сказал я.

Мы удалились на цыпочках, пробившись сквозь замершую толпу, продолжавшую наблюдать за белым облаком над крышами, прошли всю улицу Калевала и направились к скамейке возле могилы Сиерка на шведском кладбище.

– Это было не привидение, – сказал де Фокса после долгого молчания. – Привидениями были мы. Ты заметил ее взгляд? Она нас боялась.

– Это современное привидение, – ответил я, – привидение севера.

– Да, – сказал со смехом де Фокса, – современные призраки пользуются лифтом.

Он нервно смеялся, стараясь спрятать за смехом свой детский страх. Мы вышли с кладбища, спустились по улице Булеварди и пересекли улицу Маннергейма позади Шведского театра. Мужчины и женщины лежали на траве под деревьями Эспланады, обратив лицо к лучам ночного светила. Странное беспокойство, какой-то холодный трепет овладевает людьми севера «белыми летними ночами». Они проводят ночи напролет, вышагивая вдоль моря, или растянувшись на траве в парке, или сидя на скамейке в порту. Потом вдоль стен бредут домой, задрав головы вверх. Спят всего несколько часов, растянувшись голышом на постели, залитые ледяным слепящим светом, проникающим сквозь распахнутые окна. Лежат обнаженными под ночным небом, как под кварцевой лампой. А из окон видят летящих в стеклянном воздухе призраков домов, деревьев и качающихся на воде парусников.

Мы сидели в обеденной зале посольства Испании за массивным столом на четырех огромных, похожих на слоновьи, ножках, уставленным хрусталем и старым испанским серебром. Стены залы, обитые красной парчой, темная приземистая мебель с резными танцующими амурами, фестонами из фруктов и дикой птицы, кариатидами с выступающей грудью – весь этот испанский интерьер, чувственный и мрачный, вступал в странное, непримиримое противоречие с белым ослепительным светом ночи, струившимся в открытое окно. Сидящие за столом мужчины в вечерних костюмах и увешанные драгоценностями женщины в платьях декольте, слоновьи ножки стола рядом с шелковыми юбками и черными брюками, ослепительный блеск пурпурной парчи и приглушенное сверкание серебра под пристальным тяжелым взглядом королей и грандов Испании с развешенных по стенам на шелковых витых шнурах портретов (золотое распятие висело над буфетом, и нога распятого Христа касалась горлышка бутылки с шампанским в ведерке со льдом) – все имело похоронный вид и казалось вышедшим из-под кисти Лукаса Кранаха: тела выглядели посиневшими и разложившимися, глаза отдавали голубым, скулы были бледными и потными, а лица – зеленого трупного цвета. Гости сидели с неподвижным, напряженным взглядом. Дыхание ночного дня покрыло хрусталь капельками влаги.

Приближалась полночь, пламя рассвета уже коснулось красным вершин деревьев Бруннспаркена. Было прохладно. Я смотрел на обнаженные плечи Аниты Бенгенстрём, дочери посла Финляндии в Париже, и думал о том, что на следующий день мне вместе с де Фокса и Михайлеску нужно ехать в Лапландию, к северу от полярного круга. Было позднее лето, и мы уже упустили лучшее время для ловли лосося в Лапландии. Посол Турции Ага Аксел заметил со смехом, что приезжать с опозданием – одно из многих удовольствий в жизни дипломата. Он рассказал, что, когда Поля Морана назначили секретарем посольства Франции в Лондоне, посол Камбон, знавший понаслышке о лени Поля Морана, прежде всего сказал ему: «Mon cher, venez au bureau quand vous voudrez, mais pas plus tard»[208]. В обрамлении седой шевелюры как в серебряной иконной раме Ага Аксел сидел, повернув лицо цвета меди к окну. Этот небольшого роста, приземистый человек всегда двигался с настороженным видом, в его глазах сквозила подозрительность. («C’est un Jeune Turc qui adore le Koniak»[209], – говорил о нем де Фокса. «Ah! Vous êtes donc un Jeune Turc?»[210] – спрашивала его Анита Бенгенстрём. «J’étais beaucoup plus turc, hélas! quand j’étais plus jeune»[211], – отвечал Ага Аксел.).

Посол Румынии Ноти Константиниди провел лучшие свои годы в Италии и хотел бы закончить свои дни в Риме на виа Панама. Он рассказывал о римском лете, о звуках фонтана на пустынных площадях, о полуденном зное; за рассказом он возбуждался и в холодном ослепительном свете северной ночи рассматривал свою белую, как бы чужую восковую руку, лежащую на голубоватой атласной скатерти. За день до этого Константиниди вернулся из Микели, штаб-квартиры маршала Маннергейма, куда ездил, чтобы вручить маршалу очередную награду, пожалованную ему молодым королем Румынии Михаем. «С тех пор как мы виделись в последний раз, вы помолодели на двадцать лет, лето принесло вам молодость», – сказал ему Константиниди. «Лето? – ответил Маннергейм. – В Финляндии десять месяцев – зима, а остальные два – не лето».

На несколько минут беседа зашла о маршале Маннергейме, о противоречии между его «декадентскими» вкусами и его королевским видом, манерами, об огромном уважении, которым он пользовался в армии и в стране, о жертвах, выпавших на долю финского народа в ту первую страшную военную зиму. Графиня Маннергейм заметила, что холод в Финляндию приходит не с севера, а с востока.

– Хотя Лапландия находится ближе к полярному кругу, там теплее, чем на Волге, – добавила она.

– Вот новая сторона, – сказал де Фокса, – вечного восточного вопроса.

– Вы думаете, в Европе еще существует восточный вопрос? – спросил посол Турции. – Я придерживаюсь мнения Филиппа Гедаллы: для западного человека восточный вопрос сводится, пожалуй, к тому, чтобы понять, что думают турки о вопросе западном.

Де Фокса рассказал, как встретил утром посла США Артура Шонфельда, очень рассерженного на Филиппа Гедаллу за его последнюю книгу «Военные», вышедшую в Лондоне в годы войны; он обнаружил ее в книжной лавке Стокманна. В посвященной туркам главе английский писатель сказал, что варварские нашествия на Европу с древних времен всегда приходили с Востока по той простой причине, что до открытия Америки варвары не могли достичь Европы никаким иным путем.

– В Турцию, – сказал Ага Аксел, – варвары всегда приходили с Запада еще со времен Гомера.

– А во времена Гомера уже были турки? – спросила Колетт Константиниди.

– Некоторые турецкие ковры старше «Илиады» Гомера, – ответил Ага Аксел.

(Несколько дней назад мы пошли к Дину Кантемиру полюбоваться его коллекцией фарфора и восточных ковров, он жил в красивом доме в Бруннспаркене, напротив посольства Великобритании. В то время как Дину изображал в воздухе генеалогическое древо своего лучшего саксонского фарфора, а Бенгт фон Тёрне стоял под портретом одной из Линдтов, знаменитой своей красотой, и беседовал с Мирчей Бериндеем и Титу Михайлеску о живописи Галлен-Каллелы, посол Турции и посол Румынии, стоя на коленях посреди комнаты, обсуждали достоинства двух традиционных турецких ковров XVI века, которые Кантемир расстелил на полу. На одном были вытканы два ромба и два чередующихся прямоугольника розового, фиолетового и зеленого цветов, на втором – четыре прямоугольника розового, голубого и золотого оттенков, явно навеянные персидским искусством. Посол Турции восхвалял тончайшее, никогда прежде не виданное сочетание цветов первого ковра, а посол Румынии хвалил почти женскую мягкость тонов античной персидской миниатюры ковра второго. «Mais pas du tout, mon cher»[212], – говорил Константиниди, повысив голос. «Je vous assure, sur ma parole d’honneur, que vous vous trompez»[213], – нетерпеливо отвечал Ага Аксел. Оба стояли на коленях и, задрав руки, энергично жестикулировали, это было похоже на турецкую молитву. Продолжая спорить, они сели по-турецки друг против друга на оба ковра, и Ага Аксел сказал: «On a toujours été injustes envers les Turcs»[214].)