Капут - Курцио Малапарте

Начались ясные дни и белые ночи финского лета, и в траншеях и ходах сообщения Ленинградского фронта время казалось мне остановившимся. Огромный серый город на фоне зелени лесов, лугов и болот отбрасывал странные металлические отблески ночного солнца; иногда он казался городом из алюминия, когда блеск был приглушенным и мягким, иногда – городом из стали, когда свет был холодным и жестоким, а временами – из серебра, когда свет падал живой и глубокий. Иной ночью, когда я любовался этим городом с невысоких холмов Белоострова или с опушки леса в Териоки, он казался мне именно серебряным городом, прорезанным по тонкому горизонту резцом Фаберже, последним великим серебряных дел мастером санкт-петербургского императорского двора. Время тянулось бесконечно долго в траншеях и ходах сообщения, вырытых вдоль моря перед Кронштадтской крепостью, выступающей из вод Финского залива посреди форта «Тотлебен», островков из бетона и стали, окружающих крепость венцом.

По ночам мне не спалось, и мы вдвоем со Свартстрёмом отправлялись бродить по ходам сообщения, иногда останавливаясь посмотреть из амбразуры на ленинградские парки, на дорогие сердцу Евгения Онегина и героям Достоевского деревья Васильевского острова; полюбоваться куполами церквей Кронштадта, красными, зелеными, синими отблесками радиоантенн, серыми крышами Арсенала и радужным блеском кораблей советского флота, стоящих на якоре прямо перед нами, рукой подать, мне действительно казалось, достаточно протянуть руку через бруствер окопа Белоострова или Териоки, чтобы коснуться домов Ленинграда с возвышающимся над ними куполом Исаакия или бастионов крепости Кронштадт – таким прозрачным был воздух тех белых летних ночей. В лесах Райкколы, на передовой на берегах Ладоги я проводил долгие часы в корсу, слушая рассказ финских офицеров о смерти полковника Мерикаллио, моего друга Мерикаллио, который, умирая, просил свою дочь передать последний привет де Фокса, Михайлеску и мне. Или шел в какую-нибудь лотталу подальше в лес попить малинового сиропа в компании с бледными, молчаливыми сиссит, носившими на поясе остро наточенный финский нож пуукко, посидеть под внимательным, но отчужденным взглядом молодых лотт с грустными, склонившимися над белым воротничком лицами (они носили тогда серую полотняную форму). К вечеру мы со Свартстрёмом спускались к Ладоге и часами сидели на берегу озера в маленькой бухте, где зимой из сверкающей плоскости выступали вмурованные в лед лошадиные головы, их запах еще чувствовался во влажном ночном воздухе.

Когда я возвращался с фронта в Хельсинки, де Фокса говорил мне:

– Пойдем вечером на кладбище, примем по стаканчику.

Выйдя ночью из дома Титу Михайлеску, мы шли посидеть на старом шведском кладбище, оставшемся нетронутым между Булеварди и Георгкату в центре Хельсинки, посидеть на скамейке рядом с могилой некоего Сиерка; де Фокса доставал из кармана бутылку «Бордсбряннвин», и за выпивкой мы обсуждали, какая финская водка лучше: «Бордсбряннвин» или «Райамярибряннвин». На том романтическом кладбище надгробные плиты выступали из травы как спинки кресел, они действительно казались старыми креслами, стоящими на театральной сцене (сценой был лес). Под старыми деревьями на скамейках сидели солдатские тени, бледные и неподвижные, высокие деревья ласково шелестели листвой нежно-зеленого цвета (голубой отблеск моря подрагивал в листьях).

Ближе к рассвету де Фокса начинал подозрительно оглядываться и тихо говорил мне:

– Ты слыхал о призраках улицы Калевала?

Он боялся призраков и говорил, что лето в Финляндии – время привидений.

– Хочу увидеть хоть одно привидение, настоящее, – тихо говорил он и дрожал от страха, подозрительно оглядываясь вокруг. Когда на выходе из кладбища мы проходили мимо памятника «Калевале», де Фокса закрывал глаза и отворачивался в сторону, чтобы не видеть статуй-призраков героев финского эпоса.

Однажды вечером мы пошли посмотреть на привидение, оно каждую ночь в одно и то же время появлялось на пороге одного дома в конце улицы Калевала. Моего друга де Фокса влекла на эту убогую улочку не столько его детская боязнь всяческих потусторонних явлений, сколько болезненное желание увидеть, наконец, призрак не в ночной тьме, что в общем-то характерно для привидений, а при свете солнца, в слепящем свете летней финской ночи. Вот уже несколько дней все газеты Хельсинки писали о привидении на улице Калевала: каждый вечер в полночь лифт дома на этой улице, неожиданно включившись, начинал самостоятельно двигаться, потом останавливался и после короткой паузы бесшумно и быстро опускался, слышался стук двери лифта, потом открывалась входная дверь дома, с порога высовывалась бледная женщина, она молча окидывала долгим взглядом собравшуюся на тротуаре толпу, мягко отступала и медленно прикрывала дверь; через некоторое время слышался скрип двери, лифт вздрагивал, приходил в движение и бесшумно и быстро взлетал вверх в своей стальной клетке.

Де Фокса шел настороженно, держа меня за руку. Наши призрачные отражения с восковым отсветом на лице сопровождали нас в витринах магазинов. За несколько минут до полуночи мы добрались до дома современной постройки, сверкающего светлой краской, стеклом и хромированной сталью, со сплошь утыканной антеннами крышей. В косяк входной двери подъезда (она открывалась из любой квартиры с помощью выключателя) была вделана алюминиевая пластина с двойным рядом кнопок из черного металла и колонкой имен квартирантов. Под пластиной в стене зиял раструб громкоговорителя с никелированными губами: через него жилец мог поговорить с визитером, прежде чем открыть ему дверь. Справа от двери располагалась витрина магазина «Эланто», где были выставлены банки с рыбными консервами: две зеленого цвета рыбы на розовой этикетке напоминали об абстрактном мире символов и призрачных знаков. Слева от входа под голубой вывеской располагалась парикмахерская, на которой желтыми буквами было написано: «Pàrturi kàmpaamo»[207], в витрине блестели несколько женских бюстов, две-три пустых бутыли и пара целлулоидных гребешков.

Улица Калевала очень узкая, и фасад дома при взгляде на него снизу вверх, казалось, в своем шатком равновесии угрожающе нависал над собравшейся на тротуаре толпой. Это был очень современный дом: стекло и хромированная сталь в великом изобилии, крыша утыкана радиоантеннами, белый пустой и гладкий фасад, на котором многочисленные окна с холодным алюминиевым блеском отражали светлое ночное небо, – все это создавало идеальную декорацию для появления не только кого-то из мрачных ночных привидений, вызывающих страх и ужас своими бледными, бесплотными ликами, задрапированных в холодные власяницы, сеющих могильный запах разложения по древним дорогам Европы; сцена больше подходила для появления привидения самого современного, под стать архитектуре Ле Корбюзье, живописи Брака и Сальвадора Дали, музыке Хиндемита и Хоннегера, для явления одного из никелированных призраков streamlined, обтекаемой формы, что вырастают иногда на мрачном пороге Эмпайр-стейт-билдинг или на выдающемся карнизе Рокфеллер-центра, или на верхней палубе трансатлантического лайнера в холодном голубом свете, вырабатываемом электрогенератором.

Перед домом c привидениями в ожидании чуда молча стояла небольшая толпа, это были рабочие и буржуа, несколько матросов, два солдата и группа девушек в шюцкоровской форме. По соседней улице время от времени проезжал трамвай, сотрясая стены домов и оконные стекла. Из-за угла вылетел велосипедист, быстро прокатил перед нами, и на несколько секунд шелест его шин по влажному асфальту завис в воздухе, – казалось, нечто невидимое прошелестело перед нашими глазами. Побледневший де Фокса вперил в дверь дома жадный взгляд, сжал мою руку, и я почувствовал, что он дрожат от страха и любопытства.

Вдруг мы услыхали щелчок лифта, негромкий долгий гул подъема, потом с верхнего этажа донесся скрип открывающейся и закрывающейся двери, снова шум спуска, дверь подъезда неожиданно открылась, и на пороге выросла одетая в серое женщина среднего роста и средних лет в шляпке из черного фетра или черной бумаги, еле державшейся на рассыпавшихся серебристыми нитями волосах. Белесые глаза мутными пятнами выделялись на бледном, худощавом лице с выступающими скулами. Затянутые в пару зеленых нитяных перчаток руки висели вдоль бедер, зеленые руки на сером фоне юбки казались двумя мертвыми листьями. Она остановилась на пороге и потухшим взглядом из-под белых век по одному оглядела собравшихся на тротуаре любопытных. Потом посмотрела в небо, медленно подняла руку, приставила ее козырьком ко лбу, защищая глаза от безжалостного света. Несколько мгновений она разглядывала небо, потом опустила голову, опустила руку и остановила взгляд на толпе, которая с холодным недобрым вниманием вперила в нее молчаливые глаза. Затем женщина вошла в дом и закрыла дверь. Послышался щелчок подъемника и долгий негромкий гул. Мы затаили дыхание и, внимательно вслушиваясь, ждали скрипа лифтовой двери вверху на последнем этаже. Гул продолжал удаляться и пропал. Казалось, лифт растворился в воздухе или, продырявив крышу, взлетел в небо. Толпа подняла глаза, вглядываясь в ясный небосвод. Де Фокса крепко держал меня за руку, я чувствовал, что он дрожит.