Горечь - Юрий Хазанов

(С присущей ему великолепной и, по большей части, горькой иронией Сергей Довлатов писал в конце 1980-х в своем «Филиале»: «…В моей журналистской фонотеке есть звук поцелуя — целуются Владимир Максимов и Андрей Синявский за некоторое время до исторического разрыва почвенников с либералами…»

Звуков поцелуев давно уже нет, а звуков лопнувших струн — «точно с неба… замирающих, печальных», как в «Вишневом саду» у Чехова — сколько угодно…)

Довольно… Вспомню-ка о другом: о переписке с Юлием незадолго до его освобождения и о письме нам с Риммой от Ларисы — из посёлка Чуны Иркутской области, куда эту неуёмную «смельчАчку» загнали в ссылку после её выхода на демонстрацию протеста в связи с вводом советских войск в Чехословакию.

Вот они, эти письма.

Дорогой Юлька!

Не могу да и не стану описывать ту отраду, какую испытал, когда увидел столь запомнившийся мне почерк и, больше всего, когда прочитал то, что этим почерком написано. Как хорошо, что ты остался, в сущности, тем же — в суждениях, чувствах и в интонациях. И как вспомнилось мне при чтении наше былое! Но вначале я вообще не соображал, что там начертано, а видел только буквы знакомого алфавита и, кажется, улавливал такую знакомую интонацию. Ну, а когда разобрал, наконец, и содержание, то не мог не согласиться с каждой строкой и ощутил, что мы снова вместе, рядом, хотя ещё и не «физицки». Я просто мог бы подписаться вместе с тобой под всеми строками, как мы делали это под нашими совместными переводами.

Мы с Риммочкой (как ты правильно написал) были недавно у Саньки, где под сенью его молодых усов пили чай, пахнувший «золотым руном», и беседовали, и я сидел на кухне у стола на своём обычном месте, только стул был другой и не было моего обычного собеседника и собутыльника. И я бродил по вашей квартире, как по «вишневому саду», а в горле стоял пресловутый ком — и, как это ни тривиально, но именно так оно и было. А продолжая этот затасканный образ, хочу и не могу не верить, что в этом саду опять появятся вырубленные деревья и мы еще понежимся и «попикникУем» на его траве.

О своих делах распространяться не буду. Стараюсь побольше делать чего-то, что получается с переменным успехом, язва моя пока не очень мешает, Римма своей новой работой довольна, Капочка стареет, но машет хвостиком…

Цитируя по памяти самого себя, хочу повторить, что всё время помню и думаю о тебе и стараюсь верить, что многое-многое (и в том числе «чистка ботинок портьерами») может ещё повториться.

Обнимаем, целуем тебя (с Риммой и Капом).

Дорогой Юлька!

Мы все поздравляем тебя с днём рождения. Надеюсь, ты получил предыдущее письмо, где я вкратце писал о нашем житье-бытье. Повторюсь, что пытаюсь работать, но не очень получается. Да и спрос невелик. Поэтому стараюсь больше ездить, полюбил выступать перед ребятами — видимо, заговорила прежняя учительская закваска. (Но в поездках уже не бегаю вприпрыжку по гостиничным коридорам и не подтягиваю к шее тренировочные штаны, пуская при этом слюну. Не кошУ под психа: нЕ перед кем.)

С Санькой беседуем по телефону и изредка видимся. Нам нравится его бодрость, а также серьёзность, в хорошем смысле слова. Он по-настоящему склонен учиться. Приятная, по-моему, его девочка — Катя, и вместе они производят отрадное впечатление.

Как всегда, приветы тебе передают и поздравляют Надя Павлова, Наташа Кожевникова, одна из бывших супруг Андрея Сергеича, и он сам…

Целую тебя и обнимаю и передаю эстафету Римме, которая, между прочим, всё больше становится «конкурирующей организацией» по линии лит. творчества — она написала уже несколько блестящих, как мне, по знакомству, кажется, пародий, и две из них даже опубликовали в самой, что ни на есть, центральной прессе. (Подражания Фолкнеру и Гамзатову — вот какой диапазон.)

Приписка от Риммы

Дорогой Юлька! Юра уже сообщил тебе, что у меня на старости лет прорезался талант Александра Архангельского. А ещё я взяла пример с одного своего «подзащитного» по издательским делам, который первый свой роман сочинил в 80 лет. Сейчас ему 92, и он написал ещё несколько книг о Пушкине. Так что у меня всё впереди!

Своей новой работой я первый раз в жизни довольна. Теперь стою на страже не колбасных изделий, а литературно-художественных, чем и полагается заниматься в Управлении по охране авторских прав.

Мне тоже очень нравится Саня: он серьёзный и умный. Они с Катей хорошая пара.

Поздравляю тебя с прошедшим днём рождения. Желаю здоровья и бодрости.

Целую.

А теперь письмо к нам от Ларисы Богораз из ссылки. Но сначала не могу не вспомнить, что её смелый выход с антивоенным лозунгом на Красную площадь не был одобрен не только сотрудниками КГБ и МВД, но и рядом обычных граждан. В основном, женского пола. И мотивы тут отнюдь не политические — какое, в конце концов, дело нашему народу до ввода советских танков в город Прагу? Ввели — значит, эти чехи заслужили: много понимать про себя стали. Женщин возмущало другое: свои политические амбиции, или как их назвать, она посчитала главнее, чем забота о сыне рОдном, у которого отец уже несколько лет за решёткой, а теперь и мать туда же угодила. Круглым сиротой парня оставила. Поступок Ларисы осуждали и мужчины, хотя, вообще говоря, брошен Санька не был: потому что в Москве находился сейчас его дед, отец Ларисы, недавно выпущенный на волю после многолетнего пребывания в лагерях и в ссылке, и не один он, а и его вторая жена, из русских аристократок, тоже бывшая заключённая. Не говоря о множестве друзей Ларисы и Юлия, кто Саньку не забывал…

Вот письмо Ларисы.

Риммочка, Юрка, привет с Кавказа!

Спасибо, братцы, за посылку, особенно же здОрово — кофе и «Беломор». А также кстати обратный ваш адрес на посылке. Мне Юлька из своего дома отдыха прислал ваш адрес, но пока я собиралась написать, объявился шмон, и эти идиоты позабирали все Юлькины письма — только потому, что они были перепечатаны на машинке. Как начали бормотать: «самиздат, самиздат» — так с этим камланием (и с письмами) и ушли. А я адрес ваш переписать не успела…

Риммочка, так это твои пародии в «Литературке»? А как же твой родимый Холодильник, где ты трудилась? То-то я смотрю: мяса — нет как нет, колбас — даже из одного наполнителя — тоже не видать. Эх, юрисконсульт ты наш, на кого народ покинула? Зачем на голодуху обрекла?..

ЧуднОе место эта Чуна, «выдающее» во всех отношениях! Приезжайте, братцы! Для Юрки тут масса дела: перевести к чертям всех недопереведённых латышей и литовцев, а также, при желании, можно и поляков, украинцев, китайцев — на выбор! Это — раз. А ещё можно провести среди меня просвет-работу на тему: «Язвы и гастриты; лечение чистым спиртом» — это два. Можно описать в очередной книжке моего кота Дремлюгу и бывших кур. (Я их продала из-за того, что мы не сошлись характерами…) Ну, а Риммочку мы отправим в недальнюю командировку к колодцу через дорогу — изучать местный фольклор: очень он украсил бы и оживил язык её пародий. Нет, правда, приезжайте: если вас впустят сюда…

До свиданья, будьте здоровы, напишите.

Вернувшись из ссылки, Лариса завершила то, что началось ещё до ареста Юлия: окончательно порвала с ним семейные отношения и вышла замуж за такого же, как она, бескомпромиссного и бесстрашного воителя с Советской властью. Он был моложе, чем она, но по стажу арестанта намного старше. Первый лагерный срок он, рабочий-нефтяник, получил в возрасте двадцати двух лет, когда решился на переход границы, чтобы покинуть Советской Союз. Потом ещё несколько сроков — за клевету на советский строй, за нарушение паспортного режима, за антисоветскую пропаганду. Последний срок получил, когда ему было уже сорок с небольшим и у них с Ларисой родился сын. Этот срок оказался самым большим — десять лет лагерей и пять — ссылки. Но заключённый подвел тюремщиков: умер, не досидев целых пол-срока. За сорок восемь лет жизни, почти половина из которых прошла в тюрьмах и лагерях, он написал три книги воспоминаний. Его имя — Анатолий Тихонович Марченко. С Юлием они встретились в Мордовских лагерях и подружились.

А Юлия освободили ровно в тот день, когда окончился его пятилетний срок. Мы с Риммой звонили ему из Ленинграда, где гостили в то время у моих друзей по военной службе, и договорились, что приедем к нему в город Калугу, где он сразу получил комнату и право на жительство — словом, полный сервис; ему даже любезно подыскали работу: переводчиком с немецкого (которого он не знал) в каком-то техническом учреждении (которому эти переводы были — как зонтик для кита). А в Москву года два не пускали.

Но потом позволили всё-таки вернуться в столицу и снова заняться литературными переводами. Только ни в коем случае не под своей фамилией, а под редкой русской — Петров, которую сами с трудом для него придумали. Однако не сразу бдительные издательства начали заказывать Юлию работу даже под личиной добропорядочного Ю. Петрова, и какое-то время ему помогали в этом друзья…