Три минуты с реальностью - Вольфрам Флейшгауэр

Почему-то никак не получается собрать воедино все эти странные кусочки головоломки. Все попытки ни к чему не приводят. А ей требуется ясность. Порядок. Она хочет назад, в балет. Как можно скорее. Детская травма гложет Дамиана изнутри, заставляя придумывать сумасшедшие знаки, отражающие, как ему кажется, его сущность. И что получается? Карикатура на танец. Ведь эти символические измышления совершенно не нужны танцу. Только мешают. И магия его собственного танца состоит на самом деле именно в том, что из-под этой искусственной чепухи, из-под всех его сложных кодов пробиваются все же отблески естества. Чего-то простого, архаичного, непосредственного. Мужчина и женщина, исполняющие строго регламентированные роли. В своем вечном одиночестве они объединяются в пару. И зачем желать чего-то еще? По большому счету в этом танце ведь нет ничего эротического. Скорее религиозное. Молитва вдвоем. На лицах танцующих, которых она в последние дни видела немало, написана только серьезность, сосредоточенность. Они действуют сплоченно, как единое целое. Высочайшая степень концентрации: складки на лбу, внимание направлено исключительно на партнера. И рождается искусство. Высшая степень концентрации порождает самозабвение. Только выразительность, и никакого значения.

А Дамиан не художник. Он обманщик. Маньерист 141. Самовлюбленный Нарцисс. Неудивительно, что Эктор вышвырнул его. Эктор в «Альмагро» танцевал совсем иначе. Мощнее и одновременно застенчивее, чем Дамиан. Танец, в полной мере осознающий невыразимость главного. Яркий, но совсем в ином роде, чем напичканное шифровками и многозначительными позами танго Дамиана. Хотя надо признать, сумасшедший дом, с которым она здесь столкнулась, открыл ей глаза: она знает теперь, куда ей двигаться. Пусть она так ничего и не узнала о Дамиане, да и сведения о танго оказались весьма противоречивыми, зато о самой себе ей теперь известно гораздо больше: она осознала наконец, за что в свое время полюбила классический балет — за свободу, вырастающую из ограничений, за сопротивление распаду. За отказ от значения в пользу постижения смысла.

23

Добравшись до площади Сен-Мартин, Джульетта опять увидела автобусную станцию, где несколько дней назад впервые ступила на землю Буэнос-Айреса. В окружении огромных, каких-то сказочных деревьев площадь вдруг показалась ей заколдованной. Сине-фиолетовое мерцание ветвей отражалось в стеклах припаркованных автомобилей, падало на тротуары, проезжую часть. Гостиница располагалась на противоположной стороне площади. Регистратор не сразу нашел нужную фамилию, ей пришлось дважды написать ее на листке.

— Four hundred and three, — сказал он наконец. — Checked in twenty minutes ago 142.

Он показал ей телефон. После третьего гудка отец ответил:

— Джульетта? Дорогая…

— Привет, папа.

— Ты где?

— Внизу, в холле.

— Сейчас спущусь.

В ожидании она бесцельно бродила по прохладному холлу: здесь работал кондиционер. Роскошная гостиница. Мраморный пол. Толстые, поглощающие звук ковры. Гости — в основном командированные — с кожаными дипломатами в руках, в сорочках с застегивающимися манжетами. Некоторые мужчины недвусмысленно поглядывали на нее, без смущения рассматривая ее фигуру и беззастенчиво перепроверяя собственные впечатления по взглядам других мужчин — заметили ли они, заинтересовались ли…

Почему он не пригласил ее подняться? Почему заставил ждать внизу?

Откуда такая настороженность?

Она устроилась в кресле возле окна, но и здесь перед ней тотчас возник мужчина, заговоривший сперва по-испански, а затем по-английски: ждет ли кого-нибудь сеньорита или нет. Да, ответила Джульетта, своего мужа. О, простите. По идее это не должно было его остановить, ничего как будто не мешало ему остаться возле нее и продолжить расспросы, но он тем не менее мгновенно испарился из ее поля зрения. Совершенно непредсказуемая реакция! А ведь чего она только не делала, чтобы от нее отвязались! Тем не менее она так и не отважилась поднять глаза, чтобы посмотреть в сторону лифта, не идет ли отец, опасаясь встретить чей-нибудь настойчивый взгляд.

И в результате он возник совершенно для нее неожиданно.

— Джульетта, — тихо произнес отец совсем рядом, взяв ее за руку и заставив подняться. Его внезапное появление испугало ее. Какой-то сюрреализм. Ее отец — здесь. После короткого, почти смущенного объятия ей почему-то стало спокойнее. Она чувствовала запах его туалетной воды, ощущала свежесть только что вымытых волос. Правда, не знала, что сказать, и поэтому стояла, потупив глаза, словно пятнадцатилетняя школьница. Первым, конечно же, заговорил ее отец, Маркус Баттин, близкий и чужой одновременно. Что он тут делает? Усталость явственно читается на его лице. Белки глаз в сетке сосудов, а всегда проницательный взгляд кажется утомленным. В нем ощущается какая-то неуверенность. Что для нее непривычно. Прежде так бывало только с Анитой. Только она умеет пробудить в нем неуверенность, резко давая понять во время дискуссии, что он опять затронул одно из самых святых ее убеждений.

Он спросил, не хочет ли она есть или пить, и они пошли в бар, чтобы выпить кофе. Наверное, нужно было сказать, как ей жаль, что ему пришлось лететь за ней на край света, но язык не поворачивался. Она вообще не могла говорить, даже думать не очень-то получалось. И вообще, пусть сам думает, что сказать. И вот он заговорил. О полете, о Берлине, об Аните, о том, как они беспокоились. Все как всегда. Похоже, он нервничал. Но вдруг она вспомнила, что ей пришлось пережить в последние дни, и, пропустив мимо ушей вопрос о самочувствии, спросила, садясь за столик:

— Папа, зачем ты приехал?

— Я должен с тобой поговорить, — сказал он.

— Но лететь сюда… чтобы поговорить… это, я думаю, все-таки…

— …Немногим лучше, чем твой собственный отъезд на прошлой неделе, так? Я ужасно беспокоился.

Джульетта кивнула подошедшему официанту и сказала:

— Un café y un agua sin gas, por favor 143.

— Ты добилась, чего хотела? — спросил отец. — Виделась с ним?

— Ты поэтому приехал? Ищешь его? Хочешь отомстить?

— Нет, — сказал он. Лицо стало серьезным. — Моего мнения о нем это не изменит. Он сумасшедший. Просто я должен кое-что объяснить. Я не все рассказал тебе о том вечере.

— Да? И о чем же ты умолчал?

— Он не сказал? Ничего?

Джульетта пыталась проникнуть в его мысли. То ли ей кажется, то ли этот разговор и в самом деле ничем не отличался от состоявшегося у них неделю назад в Берлине, сразу после странного происшествия. Она внимательно разглядывала его лицо, светлые серо-зеленые глаза, доставшиеся ей от него. Ее подруга Ария всегда считала его красивым, хоть и немного брутальным. Лицо его не выглядит жестоким, просто имеет необычную форму и кажется грубоватым. Из-за веснушек. Он всегда говорил, что они появились из-за плохой еды в государстве рабочих и крестьян, откуда он родом: мол, нефтяной комбинат, подгоняемый государственным планом, весь вырабатываемый яд сливал прямо в почву. Однако из-за этих неровностей и пятен на коже он почему-то, наоборот, выглядел моложе. Хотя нет, скорее все-таки из-за того, что его густые волосы, на которые гэдээровский яд, похоже, не подействовал, до сих пор в целости и сохранности.

— Я встречаюсь с ним сегодня вечером, — солгала она, внимательно глядя ему в глаза. Но ничего особенного так и не заметила. Никакой реакции. Он совершенно спокоен, выражение лица не изменилось.

— Когда? — спросил он.

— В семь.

— Где?

Она покачала головой.

— Я хочу встретиться с ним один на один. Это касается только меня и моих с ним отношений.

— Джульетта, он непредсказуем. У него навязчивые идеи. Почему ты отказываешься признать очевидное? — Он схватил ее руку. Но она вырвала ее. Подошел официант с напитками, и пока он расставлял их, отец молчал. Потом заговорил снова:

— Почему ты мне не веришь?

— Потому что ты не говоришь мне правду. Что произошло в Берлине? Почему Дамиан напал на тебя?

— Неадекватная реакция. Слишком темпераментный. А я… ну да, я, возможно, немного спровоцировал его.

— Спровоцировал. Ты? И как же?

— В тот вечер, во вторник, я сам пришел к тебе. Он… он не звонил мне. Я рассказал это в полиции, потому что… ну должен же я был что-то им рассказать. Весь день пытался с тобой связаться, беспокоился, потому что телефон был отключен…

Джульетта добавила в кофе немного молока и размешала ложечкой. Он запнулся.

— Я слушаю, — сказала она спокойно, откладывая ложечку. Но ее спокойствие было наигранным. Сердце колотилось как сумасшедшее. Она боялась признания, которое и отцу, очевидно, давалось с трудом. Они никогда не говорили об этом. Джульетта переехала на квартиру, за которую он платил. И все. Ушла из его повседневной жизни. Стала вести себя с ним жестко и твердо, и иногда ее мучила совесть. Она знала, что он пытается сказать, и понимала, почему не может. Она и сама не могла об этом говорить. Ей, точно так же как и ему, совсем не хотелось касаться сложной темы. Между ними никогда ничего не было. Но разве это самое главное?