Новое недовольство мемориальной культурой - Алейда Ассман

Новое открытие антропологической, социальной и культурной значимости памяти привело к существенному расширению представлений о носителе памяти с переключением внимания от индивидуума к социальной группе и коллективному актору, что сопровождалось дальнейшим распространением интереса на медиумы памяти, коммеморативные техники и институции, работающие в рамках культурной памяти.

Формирование новых представлений о памяти, опирающихся на антропологические основания и включающих в себя психологические, социальные, политические и культурные аспекты, ведет к тому, что культура (заново) открывается как пространство памяти; это зафиксировано программной формулой Юрия Лотмана и Бориса Успенского: культура есть «ненаследуемая память коллектива»[282].

В рамках мемориальной культуры за индивидуумами, социальными группами и национальными культурами в целом признается одно из фундаментальных прав человека – право на собственное видение мира, опыт и идентичность. Разумеется, это не означает, что легитимна любая коммеморативная практика. Признание указанного фундаментального права вызвало повышенный научный интерес к индивидуальным воспоминаниям, живой истории, поколенческому опыту, разнообразному репертуару культурных форм коммеморации. Поворот к мемориальной культуре сопровождается определенным ростом общественного внимания к личным и неофициальным воспоминаниям, к индивидуальным судьбам, семейным историям, свидетельствам очевидцев, личным архивам, существующим в виде дневников, писем и фотографий, а также к проблемам межпоколенческого воспроизводства традиции.

Память – это осовременивание прошлого.

«Осовременивание» означает актуализацию прошлого в настоящем и для настоящего. Лишь настоящее является тем местом, откуда происходит обращение к прошлому; одновременно настоящее служит тем контекстом, в котором заново реконструируется прошлое. Оба акта указывают на субъект, обращающийся к прошлому. Перспектива субъектной позиции ограниченна. Это может быть перспектива индивидуума или социальной группы; речь может идти о личном опыте, который преобразован воспоминаниями, или же о многовековом опыте, который сохраняется посредством изображений, текстов или устных преданий. Все, что извлекается памятью из прошлого, подвергается усиленной селекции и всегда обусловлено насущными потребностями и целями индивидуума или социальной группы. В данном случае «осовременивание» – согласимся с Фридрихом Ницше – есть живое воспоминание о прошлом, посредством которого тот или иной актор удостоверяет собственную историю, маркирует свою самобытность, упрочивает свое самосознание и обретает ориентиры для будущего. Воспоминание о прошлом никогда не покоится само в себе, подобно гемме в медальоне; то, что отобрано и вызвано воспоминанием, попадает непосредственно в настоящее, участвуя в конструировании идентичности, формируя установки, стимулируя мотивации, влияя на решения и поступки.

Память нуждается в репрезентации.

Онтологическое различие между тем, что есть сейчас, и тем, что было прежде, неустранимо, поэтому в принципе нельзя перенести нечто прошедшее в настоящее. Вместо такого возврата, который возможен только в научной фантастике, в мемориальной культуре мы всегда имеем дело не с прошлым как таковым, а лишь с его репрезентацией, то есть с его медийно опосредованными трансформациями. Факты прошлого доходят до нас не в «сыром» виде, а неизменно как часть истории[283]. Увиденное облекается в слова, пережитое перерабатывается в рассказ, прочувствованное становится памятником, историческое событие экранизируется. Целая эпоха отображается музейной экспозицией.

В форме репрезентации воспоминания оказываются воспроизводимым наследием и рыночным товаром. Растущему интересу к воспоминаниям соответствует расширяющийся рынок. Воспоминания стали важной темой для средств массовой информации (периодика, книгоиздание, театральные постановки, телевидение, радио, кино и Интернет, музеи и выставки). При этом отсутствующее, невидимое, недоступное прошлое постоянно заменяется неким эрзацем, с помощью которого устанавливается чувственный контакт с прошлым. Подобные символические заменители – не просто копии того, что заинтересовало нас в прошлом, они оказываются его реконструкцией и интерпретацией. Поэтому мемориальная культура всегда имеет дело с определенными средствами, жанрами и форматами репрезентации. Наше восприятие формируется конструктивными и ограничивающими сам предмет моделями сюжетных схем, приемов репрезентации, процессами интерпретации и смыслообразования. Особенно богатый опыт в этой сфере накапливается художниками с их постоянной рефлексией о возможностях тех или иных средств репрезентации и рамочных условий их использования, поэтому именно деятели искусства играют ныне столь значительную роль в «осовременивании» прошлого и его осмыслении.

Новацией мемориальной культуры служат ее этические рамки.

Пока различные социальные активисты использовали память как средство для достижения собственных целей, не было нужды в появлении нового термина. Ностальгические и эгоистические обращения к памяти происходили всегда и будут происходить впредь. Память – это антропологическая универсалия, а потому она не является благом сама по себе, ибо, как справедливо отметил Кристиан Майер, память может разжечь ненависть и возбудить агрессивное желание мести. После Первой мировой войны самооценка немцев серьезно пострадала из-за поражения и символических унижений. Речь тогда не шла о целительном забвении; напротив, пережитые страдания стали основой для массовых движений и национальной мобилизации. Интроспекция увязывала память с действием: невозможно было допустить мысль, что павшие солдаты погибли напрасно! Из памяти о павших складывался национальный долг, обязывавший бороться против совершившейся несправедливости с новой, удвоенной силой.

Ценности, увязанные с политической памятью, всегда носили в истории партикулярный характер, специфичный для конкретной социальной группы. Соответствуя тезису Ницше об ограниченности исторического горизонта, эти ценности являлись ориентирами для достижения поставленных целей, они служили укреплению идентичности и легитимировали собственные деяния. Поэтому на уровне конструирования коллективной памяти неизбежно происходило столкновение культур (clash of cultures), конфронтация мировоззрений: древние боги, выходя из гробниц, стремились к власти над нашей жизнью и начинали вечную борьбу между собой[284].

Все это продолжается до сих пор, о чем мы с тревогой ежедневно читаем в газетах. Новацией оказалась этическая основа, связывающая память с универсальной ценностью прав человека и придающая совершенно новое качество пересечению прошлого и настоящего. По сути, речь идет не о неизменно громких требованиях текущего момента, а об уже почти неслышных голосах, которые сетуют на гнетущее наследие незавершенного прошлого. Контекстом подобных жалоб служат чудовищные исторические преступления против человечности, последствия которых до наших дней продолжают длиться для жертв, ожидающих решения своих проблем. Прошлое не завершилось, потому что оно связано с правом на признание пережитых страданий и на возмещение ущерба, с необходимостью примирения и с правом на память.

Абсолютной исторической новацией является то, что преступники или победители готовы принять взгляд на исторические события с точки зрения жертв. В новой мемориальной культуре, основывающейся на правах человека, все большую роль играет этический императив. Заповедь «помни!» действует там, где нет спонтанного, мобилизующего и консолидирующего импульса для сохранения памяти и, наоборот, имеет место сильный импульс для забвения, которое обещает избавление от гнетущего чувства стыда и вины. Слово «monere» – латинский глагол, означающий «помнить», «вспоминать», значил также «напоминать». Памятник служит напоминанием, обязывая не забывать не только потому, что память всегда недолговечна, но и потому, что она неизменно стремится избавиться от бремени воспоминаний. Йохан Хейзинга имел в виду именно данное