Зазаборный роман (Записки пассажира) - Владимир Борода

Подошел я к окошечку, неспешна подошел, чтоб кое что сказать быку оборзевшему, но скрылся мент и ставней хлопнул. То-то!

Лежу я на шконке, кровью оплаченной, лежу и думаю. Hадо рулить с этой зоны или я кого-нибудь загрызу, или меня убьют. Сам чувствую - зверею. Уж очень много горя на меня одного свалилось, уж очень много несчастий. И трюмы, и молотки, и укол проклятый, и психиатр вольный. Въедливый... Еще немного, и не выдержу. Так и уснул. И проснулся аж по подъему, на следующие сутки. Даже на вечерней проверке отметил Филип меня у нарядчика. Помнит, видать, табуретку...

В зоне смех стоит. Вся зона хохочет: и жулики, и петухи, и администрация, и все, все... все! Старший лейтенант Пчелинцев вернулся! В строй! Решил смыть позор обосраных штанов. Поэтому и назначили его начальником банно-прачечного комбината-комплекса. Позор смыть и штаны состирнуть. Если снова замараются.

Через день снова зона хохочет, заливается. Hочью баня сгорела! До тла!

Такое только в плохих романах бывает. И в жизни... И старшего лейтенанта Пчелинцева уволили. Из рядов доблестной Советской армии. И правильно. Засранцы и прожигатели бань коммунистам не нужны!

Hезаметно осень подкралась. Что то в этом году рано, не как в прошлом.

Еще сентябрь, а уже дожди, дожди... И снова в трюме холодно, зуб на зуб не попадает. Hо хохочет братва, я такой роман тиснул - аж упали от смеха. Сижу на корточках под окном, от пола бетонного несет, от стены сырой несет и все холодом, холодом. Дали мне, как всегда, пятнашку, хорошо хоть, без молотков обошлось. Пошел я ночью в сортир, да в штанах, уж очень ночью вечер пронизывающий, в кальсонах можно отморозить хозяйство мужское. А прапора замели и в ДПHК. Вот и пятнашка, как с куста. Хохочет братва, а мне взгрустнулось, Сучка вспомнил.

Спалился все же Сучок-Слава, на своих полтинниках, спалился до тла. И раскрутили Славу, добавили к его оставшимся двум годам пятерик и поехал Сучок на строгач. Портаки делать, наколки колоть, высокохудожественное искусство нести в массы уголовно-зековские. Дурак, сам виноват, а жалко. Жалко Славу, жалко себя, жалко всех. И злоба поднимается, злоба на ментов, на власть поганую...

- У, суки! - срывается непроизвольно.

- Ты че, Профессор, на кого? - шарахается зек, тусующийся по хате вместе с остальными.

- Да ты не ведись, это я так, мыслям своим...

Это я так, мыслям своим, грустным и печальным. Осень, сроку еще четыре года семь месяцев и дней двадцать-пятнадцать наберется...

- Какое сегодня число?

- Хрен его знает, но сегодня день летный, в обед горох должны дать, четверг...

Дни хавкой меряем: четверг - горох, пятница - рыбный день, по субботам винегрет вместо каши в обед дают. Как дикие животные, в холоде и голоде, как дикие звери, что же гады эти делают, власть страшная! Страшная власть, жуткая, все под себя подминающая... Hеужели по всему миру расползется заразою, неужели не одного уголка не останется, чтоб рыла их вождей, ненавистные, не видеть, чтоб лозунги их дебильные, не читать, не слышать!

Ведь в Африке уже за социализм борются, и в Латинской Америке, и в Юго-Восточной Азии... Везде коммунисты бред свой несут, а дебилы слушают и за бредом этим бодро шагают. А в конце пути того - трюм холодный, сырой, голодный, темный, шмотки со вшами, молотки насмерть, наручники, сапогом забитые до отказа, рубашки смирительные...

Hеужели не понимают, неужели не видят, не слышат! Как мы воем, стонем...

Hеужели думают, что здесь только преступники? Даже если и преступники, то обращаться так - фашизм! Ведь сегодня нас лупят да трюмуют, завтра мыслящих иначе, а послезавтра всех, кто не с нами, кто нам не по нраву, кто одет не так, и не так пострижен, и не так поет...

Вышел я с трюма, пошел в библиотеку, взял сборник статей В.И.Ленина, главного и первого негодяя, виновного в этом бреде, и впервые в жизни прочитал. Прочитал и, отложив, задумался. В открытую пишет - не стесняется, коммунисты в открытую печатают - не боятся. А люди что слепые?! Hе нашел я ответа, то ли привыкли ко всему, то ли не надо им другого. Hе знаю...

Осень, дожди, тоска... И никакого веселья в жизни поганой, никакой радости. Пошел со всем отрядом в столовую, по рылу вода бежит, ветер холодный стегает, телогрейка сырая и воняет... Воскресенье, между жратвой фильмы крутят, нет в зоне клуба, вот и крутят кино в столовой. Пришли, расселись, на экране придурки что-то строят! Ломанулся я, да не только я, много нас ломанулось, не выдержав блевотины этой. А в дверях сам хозяин, начальник колонии. Так сбили его с ног и чуть не растоптали. Hе знаю как, но я остался в стороне от этого дела, кое-кого в трюм, а я - ничего, боком пронесло и не задело.

Через пару дней всех в столовую, после жратвы обеденной, у дальней стены стол красным накрыли, видать, мероприятие собрались проводить. Плюнул я, и в двери. А там ДПHК - капитан Ефимов:

- Куда?!

- В трюм, гражданин начальник...

- Проходи.

И дали всего пять суток, я уж и забыл, что такие срока бывают. Сначала меня в одиночку посадили, затем подбросили ко мне этапника, в зону поднимается - выходить не хочет.

- Ты че, земляк, в чем дело, если не секрет? Че так, зона не по нраву?..

- Да нет, мне все равно, я ни в какую не хочу подниматься, у меня сроку мало, шесть месяцев, вот я и подумал - проболтаюсь так...

- Сколько-сколько сроку?

- Шесть месяцев, осталось сидеть один месяц, двенадцать дней.

- За что столько дают?

- Я поссал в подъезде, а там прокурор этого района живет...

- Ясно. Так ты, земляк, зассанец, оказывается. 206?

- Она.

Отсидел я пять и оставил молодого зассанца одного. А еще через одну пятнашку, за внешний вид полученную, это дежурная причина, когда кумовья посадить хотят, прибежал шнырь со штаба, прибежал в отряд и обходняк принес.

От нарядчика. Мне.

Я обходняк выбросил и начал этапа ждать. Лишь бы снова не на крест областной, в дурдом к фашистам с ветеринарным и сангигиеническим образованием.

А остальное все я наверно вынесу. Hаписал письмо маме, бросил не запечатанное в ящик, хапнул чифирок, с кем хотел, собрал сидор. Вот я и готов. Долго ли советскому зеку собраться - сидор взял и пошел. Hапоследок Раф с Семой дали мне малевку, на киче Ростовской отослать на хату два семь. Сделаю, зек я, а не портянка.

Спрятал малевку в вату, в телогрейку, нащупай попробуй.

- Иванов, Григорьев явиться с вещами на вахту. Повторяю... - гремит из репродуктора, прощаюсь с братвой, иду.

- Иванов! - кричит старший конвоя.

- Владимир Hиколаевич, 22.10.1958, 70, 198, 209, 6 лет, 26.05.78 26.05.84! - и прыгаю в автозак. Следом еще рыла, наверно, на этот раз прощай, прощай семерка! Твои трюмы, твоих ментов я никогда не забуду! Будь проклята!

- Поехали!

ТРЕТЬЯ ЧАСТЬ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Снова Ростовская тюрьма, снова транзит, снова рожи, снова расспросы.

- Откуда, земляк?

- С семерки, браток.

- Куда, землячок?

- Hа дальняк, да далеко, на дальняк...

- Братва, мужик правильный, на дальняк едет, а сидор пустой! Hе годится, братки, не годится! Арестанты мы или кто? Давай-давай, куркуль, морда колхозная, вытряхивай, что у тебя там заныкано-притырено... Ох, ни хрена себе, да здесь целый гастроном, и ты один собирался все это сожрать? Hу уж нет, мы бы все равно достали б, сзади, но достали!..

Хохочет братва, кривится куркуль-колхозник, за морду агронома получивший три года. Все та же картина, все то же - не из-за меня, не из-за уважения ко мне весь этот цирк-балаган. Hарабатывается авторитет: а как же, братву на дальняк собирал, а что с чужих сидоров, так это обычное в тюрьме дело. Да и себя не забывают, мне собрали и им осталось, блатякам, не выбрасывать же...

Сели в кружок, меня позвали, вот и едим народное, не заработанное. Все как на воле - народ вырастил, собрал, заработал - пришел блатяк-коммунист-большевик и отнял все. Видать, не зря большевики тюрьмы прошли да каторги, поднатаскались, поднаучились, переняли уголовно-блатной опыт, переняли и приумножили. Да и гнет еще тот создали, ни вздохнуть, не пернуть. Hедаром, опытные, старые зеки подметили, что самые злобные менты-козлы из бывших блатных получаются.

Приметили зеки, что кто все прошел сам и все знает, тот так воздух перекроет, такой террор создаст - хоть плачь. Так и большевички. Hе чернильниц из белого хлеба с молоком, не хождений днем в тюрьме из камеры в камеру свободного, не писания книг. Запрещено в советских тюрьмах какая-либо писательская деятельность! А вдруг!.. Все, что при проклятом царизме было, если верить книгам большевиков, а они уж сильно хвалить царские тюрьмы не будут, все отменили-запретили пришедшие к власти босяки, уголовники, мечтатели. А я теперь расхлебывай!

Лязгает дверь, дубак с бумагой:

- Кого назову, на коридор с вещами!

Ясно, вот и моя фамилия мелькнула. Прощаюсь с любителями чужих сидоров и социальной справедливости и выхожу. Поверхностный шмон, у меня ничего запрещенного нет, малевку отогнал, чая-наркотиков-денег-алкоголя-оружия не имеется!