Гангутцы - Владимир Рудный

Наконец Суденко попросил командира батареи выделить ему снаряды. Командир поскупился: «На первый раз даю вам двадцать штук. Вытяните у финнов сорок — добавлю еще…» Первыми же снарядами короткоствольная пушка зажгла наблюдательную вышку на Хэстэ. Выпустив двадцать снарядов, комендоры спрятались. Прошло пять минут. Несколько батарей навалилось на позицию Суденко. Противник, видимо, решил, что батарея, которую он считал уничтоженной, воскресла. Суденко выпросил у командира еще сорок снарядов. Короткоствольная пушка повторила налет. Двадцать снарядов она выпалила с такой скорострельностью, будто било не одно, а по меньшей мере три орудия. Внимание противника вновь отвлекла ложная цель. «Еще две-три гастроли, и вся артиллерия Маннергейма будет работать на нас», — торжествовал Суденко. Вечером на остров позвонили с материка: «А ну-ка, поработайте вашим чудом». Суденко попросил разрешения ночью стрелять трассирующими. «Так финны же сразу разберут, что стреляет одно орудие?» — «Ничего они не разберут. Буду переставлять целик при каждом выстреле. А трассу финны видят только тогда, когда снаряд перелетает за опушку леса…» С Ханко наблюдали за действиями Суденко, удивляясь его ловкости: лес и верно скрывал начало трассы, и со стороны казалось, будто снаряды летят из разных мест. Финские батареи ответили. И тотчас ханковская артиллерия нанесла финнам сильный контрбатарейный удар. На другой день противник не отвечал на выстрелы Суденко. «Неистребимый артиллерист» досадовал: слишком непродолжительна была его страшная месть. А в ночь, когда пришли на Куэн политотдельцы, начался невиданный до того обстрел. Рвались снаряды и мины разных калибров.

Фомин нашел Суденко в землянке возле орудия. Фомин растерялся, не зная, с чего начать разговор: вынуть, как он проделывал это когда-то, блокнот и записывать сухие ответы на скучные вопросы глупо и просто невозможно в темноте, а стоять и молчать тоже нелепо.

— Вы с Украины, Суденко? — спросил Фомин.

— Точно, товарищ политрук. Из-под Золотоноши.

— Я там бывал, — обрадовался Фомин. — В бывшей Богушковой слободке, а ныне в Чапаевке.

— Так это ж моя родина! Я ж чапаевец!

— Партизанское село! Лучший на Украине стадион.

— Точно. Я ж его и строил. Вот этими руками… Вы к нам не с московской командой приезжали?

— Ну да, с футболистами завода «Серп и молот».

— Так мы же вам еще проиграли одиннадцать к нулю.

В темной землянке прокатился смешок.

— Ты, Ленечка, наверно, был центром нападения со стороны «нуля»?

— Дробь! — Этим артиллерийским словечком Суденко хотел сказать: «Отставить!» — Наши дают.

Над островом с рокотом, колебля деревья, пронеслись: тяжелые снаряды Гангута, и где-то близко затряслась земля — так близко, что с крыши землянки посыпалась щебенка, а Фомин сразу ощутил, что противник рядом: днем, наверно, видно друг друга.

Для Куэна настала минутная передышка. Но когда Гангут прервал огонь, финские снаряды снова полетели на Куэн, и на этот раз прямо к землянке.

Суденко выскочил наружу и подбежал к ближайшей сосне.

— Кажется, нас обдурили, — ворчал он, прижимаясь к дереву.

Дождавшись очередного снаряда, Суденко крикнул пулеметчику:

— Стреляй, Суббота, сколько влезет, по пляжу на Хэстэ, пока я не свистну, — и полез на дерево.

Фомин ничего не мог понять. Он знал только, что между упавшими снарядами, пляжем и пулеметом матроса со странной фамилией Суббота есть прямая связь.

Как только крупнокалиберный пулемет открыл огонь, стрельба по землянке прекратилась. Суденко, не слезая с сосны, свистнул. Пулемет замолчал, а перед землянкой вскоре опять разорвался снаряд.

— Так и есть! — крикнул Суденко, слезая с дерева. — За пляжем между двумя соснами вспышки. Слышите, полевое орудие бьет, снаряды опережают звук выстрела. Это они выставили кочующее орудие на пляж, прямой наводкой нас расстреливают. Дудки!..

Фомин даже не заметил, что Суденко острит и рисуется специально для него, для его журналистского блокнота. Этот матрос — храбрец, и поэтому все его шуточки казались Фомину остроумными и достойными газетных страниц. Но как изменился сам Суденко, когда к землянке пришел Власов и тут же, возле «чуда», вручил ему кандидатскую карточку. Он сразу стал простым, скромным парнем. Хотя речей тут не произносили и сам Суденко тоже не сказал ни слова, но по той тихой торжественности, с которой он взял в руки партийный документ и спрятал его на груди под бушлат, Фомин понял, с какой силой страсти он будет воевать впредь.

Возвращались с Куэна на рассвете, при первых лучах солнца. Фомин задумался: как уложить все, что он видел, в рамки газетного очерка? Он мысленно сочинил начало очерка и придумал заглавие: «Чудо-пушка Леонида Суденко», — это прозвучит просто и с долей юмора. Но тут ему пришла в голову мысль, что о пушке-то, пожалуй, и нельзя пока писать: попадет газета врагу в руки — пушку разобьют. «Что же, — с горечью подумал он, — придется секретарю редакции Фомину остудить корреспондента Фомина и безжалостно сократить его очерк до размера корреспонденции в тридцать строк».

В редакции Фомин застал Расскина — тот сидел на столе, окруженный сотрудниками, и что-то читал вслух. Фомин пробрался к железной печурке, ощупал ее — она была холодной — и присел. Он уже знал от сотрудников, что комиссар базы частенько захаживает в редакцию. Расскин никогда не передавал приказаний через посредников. Он приходил в подвал, сам все рассказывал, да при этом еще сообщал такие важные подробности, что сотрудник, выполняя приказание, испытывал благодарность к комиссару, который счел нужным раскрыть ему подоплеку дела. Журналисты любят быть осведомленными, и Расскин, кажется, всегда учитывал это обстоятельство. Он доверял редакции, а доверие ко многому обязывало.

Фомин понял, что Расскин читает вслух важный приказ Главного командования о положении на фронтах. Приказ был секретный, и, быть может, комиссар читал его не полностью. Но Фомину хотелось верить, что в редакции комиссар читает все. Приказ был очень суров и правдив. В нем говорилось о наших неудачах, хотя у нас не принято было такие слова произносить вслух. Фомин душой ощутил, что пришло самое главное в жизни, речь идет о жизни и смерти государства, о жизни и смерти народов нашей страны. Всенародная Отечественная война — это не на неделю и не на один месяц. Поднимаются миллионы людей, никакой пощады, никакого послабления не может быть малодушию, проявлению паники или трусости.

Расскин дочитал приказ и сказал, что по приговору трибунала один лейтенант расстрелян за отказ ехать на передовую, на острова. Фомин почувствовал физический гнет от того, что это случилось на Ханко. Страшные слова «трус», «дезертир» звучали для него как отвлеченные понятия — он не мог представить себе, что подобное может быть здесь, на его Гангуте, где он находился лишь несколько дней, но где все представлялось ему Героическим. Но Расскин добавил к сказанному, что и здесь возможны случаи трусости или паники, если не принять жестких мер укрепления дисциплины.

— Иногда малодушие прикрывают пьянством, — сказал Расскин. — Все равно, мол, пропадать — такова несложная психология паникера. Тут мы будем беспощадны, и вы, газетчики, обязаны помочь в этом командованию.

Фомин понял, что комиссар не склонен к общим рассуждениям, он обращается к нему как к равному, вместе решающему боевую задачу, и это ему было по душе.

— Не думаете ли вы, друзья, что название газеты устарело? — спросил вдруг Расскин.

— Мы уже говорили тут между собой, что «Боевая вахта» — это что-то слишком мирное, — сказал Фомин. — Наступательности в этом нет. Хотелось бы в заголовке видеть слово «Ханко». Но утверждают, что это раскроет дислокацию гарнизона.

— Теперь можно, — сказал Расскин. — Только уж раскроем, что мы не на Ханко, а на Гангуте. Заголовок газеты должен каждый день напоминать бойцу о национальной гордости народа, о мужестве. Назовем газету «Красный Гангут»?

— Пахнет гражданской войной, — возразил кто-то из сотрудников.

— Вот и хорошо, — горячо вступился Фомин. — Мужество истории, помноженное на силу революционного советского героизма.

— Тогда так и доложу в Таллин: «Красный Гангут». А вас, Борис Иванович, — обратился Расскин к художнику Пророкову, — разрешите поздравить с успехом. Первые ваши рисунки отправлены финнам довольно оригинальным способом. — И Расскин рассказал про проделку Думичева на Петровской просеке.

— Можно каждый день на четвертой странице давать отдел сатиры и юмора, — волнуясь, предложил Пророков. — И листовки можно выпускать…

— Линолеума не хватит, — сказал Фомин.

— Не хватит — будем резать на паркете.

— Поддерживаю, — сказал Расскин. — У нас впереди трудные дни, и смех нам нужен злой, уничтожающий. Солдат хочет смеяться над врагом. Пусть все знают, что Гангут смеется над врагом и бьет его. А материалом снабдим с избытком: и линолеумом и темами…