Grace. Автобиография - Майкл Робертс

Забавно, но я даже не догадывалась о том, какой вздорной и несговорчивой могу казаться, пока не увидела себя в «Сентябрьском номере». Для меня стали сюрпризом слова Анны, что я – единственный человек в моде, который может ее одернуть. Как написали монахини в моей школьной характеристике, когда мне было четырнадцать лет: «Грейс очень элегантно умеет настоять на своем». Правда в том, что, хотя у нас возникают фундаментальные разногласия в вопросах моды, я испытываю огромное уважение к Анне и как к человеку, и как к редактору. Во мне нередко видят героиню фильма о Vogue – но ведь, на мой взгляд, его идея была как раз в том, чтобы показать, какой творческий импульс придает журналу наша с Анной совместная работа.

Я помню Анну еще в начале семидесятых, когда она была младшим редактором моды в лондонском Harpers & Queen. Не могу сказать, что мы много общались – если общались вообще. В те дни она носила многослойные комплекты из мешковатого трикотажа шотландского дизайнера Билла Гибба или модной итальянской марки Missoni. Я не очень хорошо запомнила ее лицо, потому что она так же тщательно скрывала его за завесой волос.

После того как она переехала в Америку в 1976 году, я часто сталкивалась с ней по работе. Она всегда была очень приветлива со мной, хотя по-прежнему застенчиво пряталась за челкой. И вот однажды, в Нью-Йорке, мне позвонил детский психиатр Дэвид Шафер – мой давний лондонский друг, который перебрался с семьей в Гринвич-Виллидж, но недавно развелся с женой Сереной.

– Грейс, я хочу познакомить тебя со своей новой девушкой, – сказал он.

Мы встретились в отеле Algonquin, где он ждал меня с Анной, которая тогда работала редактором в журнале New York и казалась куда более раскованной.

– Либерману она очень нравится, и он хочет пригласить ее в Vogue на должность креативного директора, – сказал Дэвид. – Что ты об этом думаешь?

– Я думаю, это здо́рово, – сказала я, потому что, как мне казалось в начале восьмидесятых, американский Vogue был очень пресным – в отличие от своего британского собрата. Он стал каким-то бежевым и безликим, и я подумала, что Анна сможет его взбодрить.

Шло время, и я начала замечать, как Анна носится по Нью-Йорку со своей командой законодателей вкуса, в числе которых были архитектор, работавший в стиле «хай-тек», Алан Буксбаум и дизайнер интерьеров Жак Деорнуа. Думаю, это было именно то, чего ждал от нее Либерман. Она была куда активнее него и могла добывать для журнала самые свежие новости о модных фотографах, новых дизайнерских талантах и обо всем, чем живет мир искусства и моды.

У фотографа Артура Элгорта есть другая версия. «Просто Алекс был потрясен ее ножками», – считает он. (Анна по-девичьи кокетлива и мила. С женщинами она держится очень твердо и уверенно, но в разговоре с мужчинами становится сексуальной и соблазнительной – даже если они стопроцентные геи.)

Дэвид как-то сказал мне: «Великое достоинство Анны в том, что ей абсолютно наплевать, нравится она людям или нет». Я не совсем уверена, что это так, но, во всяком случае, она никогда не вздрагивает от критики. Меня, например, волнует, нравлюсь ли я окружающим – будь то почтальон или приемщица в химчистке. Возможно, в этом моя слабость. Но не Анны.

Тем не менее она очень, очень заботливая мать. Если кто-то из детей звонит ей по телефону, она просто тает, а такой Анну нечасто увидишь.

Итак, Анна, протеже верхушки Condé Nast, на какое-то время переместилась на другую сторону Атлантики, приняв бразды правления британским Vogue. За этим последовала короткая остановка в журнале House & Garden («Дом и сад»), пока она не встала у руля американского Vogue. С первой же обложкой Анна заявила о себе как о реформаторе. Таким Vogue еще не был. Лицом обложки в исполнении Питера Линдберга стала израильская модель Микаэла Берку. Спортивная блондинка заливалась смехом у дверей парижского café, одетая в очень дорогой жакет от Кристиана Лакруа и провокационные голубые джинсы с заниженной талией. (Редактором моды была Карлин Серф де Дадзили.) Обложка провозглашала новый, демократичный подход к одежде, сочетающий высокую и уличную моду, молодую свежесть и рафинированную утонченность, энергию уверенности и устремленный в будущее драйв. В этом была квинтэссенция Анны. Поразительно, но журнал действительно зазвучал и рванул вперед. В то время у Ричарда Аведона был контракт с Vogue, и он здорово разозлился. «Я тоже так могу. Это пустяки», – сказал он, когда увидел картинку. Но такой тип обложки был полной противоположностью его субъективным, строгим фотографиям, и все его попытки создать нечто более расслабленное и спонтанное были обречены на провал.

Аведон и Анна никогда не ладили. Он пришел в Vogue с намерением занять должность креативного директора. Когда этого не случилось, он предложил свою кандидатуру журналу Harper’s Bazaar. До меня доходили слухи, что он даже знал, в каком углу будет стоять его стол. Но и это назначение не состоялось. С тех пор он никогда не упускал возможности сказать что-нибудь ехидное об Анне и ее журнале.

Совсем по-другому сложились обстоятельства для другого фотографа, Ирвина Пенна, который в течение десятилетий оставался самым ценным приобретением журнала. Анна безмерно уважала его и относилась к нему с особым пиететом; такой свободы, какая была предоставлена ему, не получал ни один фотограф за всю историю Vogue. Три дня, чтобы сделать один снимок? Хорошо. Мистер Пенн не хочет фотографировать это платье? Не вопрос. Ему был дан карт-бланш. Мистеру Пенн не нравится образ соседской девчонки? Да, мистер Пенн считал, что он ужасный. И вообще его раздражала повседневная одежда. Он привык к нарядам «от-кутюр» и предпочитал снимать иконы стиля.

Этот сдержанный, аскетичного вида человек любил воплощать идеи своих фотографий в абстрактных зарисовках и всегда находил причины отказаться от нового проекта, если к нему не лежала душа. Только мистер Либерман, а со временем и Анна могли убедить его сделать фотографию, но даже тогда чувствовалось, что он работает через силу. Позже Филлис Позник, исполнительный редактор американского Vogue, стала его личным редактором и работала с ним на протяжении почти десяти лет. Это было удивительно плодотворное сотрудничество, которое подарило журналу самые запоминающиеся образы. Их профессиональные отношения напоминали союз двух пожилых супругов.

Когда я пришла в американский Vogue, то сразу сделала несколько фотосессий с Пенном: Анна решила, что я лучше всех справлюсь с ним. Незадолго до этого мы сделали для новой коллекции Кельвина великолепную серию фотографий на простом белом фоне. В его маленькой студии царила полная тишина, все старались ходить на цыпочках. Любая музыка была под запретом, и никому не разрешалось курить – даже в те дни, когда курили все поголовно. Только «звездному» визажисту Кевину Окуэну было дозволено издавать звуки, и он бормотал одобрительное «м-м» у Пенна за плечом, пока маэстро не одернул его: «Заткнись, Кевин», продолжая колдовать над постановкой света. Мы, конечно, хранили полное молчание. Это был замечательный опыт, однако темп, заданный Анной в журнале, не позволял задерживаться на одной фотосъемке. Мне нужно было контролировать массу других проектов и планировать выездные фотосессии. В конце концов мне пришлось прекратить работу с Пенном – тем более что мои тематические истории были не в его стиле, а коллекции, которые я для них отбирала, оказывались недостаточно эксклюзивны, чтобы удовлетворить его взыскательный вкус. Впрочем, даже сегодня трудно найти экземпляры, способные покорить сердце этого гения фотографии.