Четыре четверти. Взрослая хроника школьной любви - Александр Юк

– Ты это сделал сам?.. Правда? Как это возможно?

Маша обвила Женину шею не хуже каждой из змеек и одарила его поцелуем в горячие пересохшие губы. Одна из оплывших свечек медленно умирала. Наконец она вспыхнула из последних сил и покорилась темноте.

– Это чудесно. Пригласи меня на танец.

– Только не вальс. На сегодня хватит уроков.

Они поплыли. Поплыли мимо стены в разводах их слившихся теней, поплыли гаснущие одновременно со своим зеркальным отражением свечи, поплыло окно, вспыхивающее от взрывов петард, поплыл Святой Петербург, занесенный на край земли, утопающий в снегу и ночи, поплыла далекая Москва, где остались родители, школа… Все поплыло, растворяясь в его объятиях, нежных, осторожных касаниях щек, бережном переборе волос ласковыми пальцами, от чего мурашки скатывались на шею и плечи.

– Ты любишь меня?

Маша закрыла глаза:

– Да.

Она не заметила, как ушла в темноту последняя ненадолго пережившая сестер свеча. Они плыли, а может быть, лишь покачивались на волнах музыки.

– Подари мне что-нибудь из этой ночи. Я хочу, чтобы что-то осталось… навсегда. Чтобы ни один из нас не забыл эту ночь.

Маша задумалась. Хотя ей было хорошо, сладко и хорошо, и мысли не думались вовсе. Она не представляла себе в Москве встречу Нового года с Женей. Меньше всего она беспокоилась о подарке. Но сейчас ее переполняла такая благодарность к этому мальчику, что ей захотелось сделать для него что-то необыкновенное. Они еще парили, не касаясь пола, как в том полузабытом сне, но теперь Маша точно знала, что она была не одна.

Она чуть отстранилась от Жени, чтобы произнести, не открывая глаз и чувствуя озноб во всем теле от каждого слова:

– Хочешь, я подарю тебе пуговку? – и она положила его руку на кружевную планку своей блузки.

Женя замер на какое-то мгновение, прижав ее к себе. Затем он выпустил ее из объятий. Пуговка оказалась не так сговорчива, как хозяйка. Наконец, она сдалась, лишь на малую толику освободив плененное хлопком тело. Маше стало страшно от собственной смелости и больше всего на свете захотелось убежать в соседнюю комнату. Никто не удерживал ее. Никто не мешал.

– Еще…

Она молча кивнула. Больше он не спрашивал. С укрытых покрывалом темноты плеч блузка соскользнула на пол, под ноги. Маша ощутила тепло его распахнутой груди. Потом вздрогнула, отпрянув, от прикосновения холода металлической пряжки к обнаженному телу, но, пересилив себя, прикрыв от страха глаза, прижалась вновь. Ноги подкосились. Если б не он, она упала бы рядом на пол. Они опустились в медвежью шкуру. Где-то за горизонтом сознания мелькнули, как всполохи беззвучных зарниц, Элька, Жан, бабушка… и все ушло. Она припала к его губам, уже понимая, что теперь не сможет отказать ему ни в чем…

Женя не тронул ее. Он не сделал ничего, за что Маша наутро возненавидела бы наверняка и его, и себя, и эту ночь. Ничего не произошло. Маша лежала в своей постели с открытыми глазами и улыбалась первому дню нового года, неспешно собирающемуся где-то за крышами домов. Женечка спал в дальней комнате на широкой родительской кровати, как и накануне. Ее родной, любимый мальчик. Сейчас более любимый, чем когда-либо до прошлой ночи. Он был единственный. Маша это прекрасно осознавала. Он был такой единственный, и за это она была ему бесконечно благодарна.

Весь этот день Женя был как-то задумчиво-печален.

– Ты расстроен? – спрашивала Маша. У нее, напротив, в душе бушевала весна, которой дела не было до января на дворе. Отчего? Маша не давала себе отчета и даже не спрашивала себя. – Ты грустишь, Женечка?

– Не беспокойся. Если это грусть, то грусть светлая. Я грущу о шестнадцати годах моей жизни, которые прожил, даже не родившись. Интересно: наверно, нам всем было страшно и страшно любопытно появляться на этот свет. Это, конечно, не вполне те эмоции, которые меня сейчас переполняют, но какая-то аналогия просматривается.

– Я не совсем понимаю, о чем ты говоришь.

– Это не важно. Я сам не до конца понимаю, что во мне происходит. Они возвращались домой из больницы. После полубессонной ночи оба были чуть усталые и заторможенные. Они отказались на сегодня от прогулки по городу. Им обоим хотелось поскорее добраться до дома. И не только из-за того, что они устали.

Сегодня Женя работал портретистом. Моделью была Машина бабушка. Замечательной, послушной. Никуда не спешила, не вертелась. Ее худое, смуглое, с обостренными скулами лицо, обрамленное черными, без проблеска серебра волосами, затянутыми в узел на затылке, было необыкновенно выразительно. Испанскость ее происхождения была налицо. Без сомнения, в прошлом эта женщина должна была сводить с ума мужчин. Она и сейчас, приговоренная к заключению в больничной палате, беспомощная и зависимая, излучала явственно ощущавшуюся окружающими энергию, которая непонятно откуда бралась в этом хрупком немолодом теле. Маша была похожа скорее на бабушку, чем на маму. Та же четкая однозначность линий, южная острота ранней женской красоты.

Вначале для приличия бабушка попыталась отказываться позировать, кокетничая совсем как семнадцатилетняя девочка, чтобы потом дать себя уговорить. Когда же работа была закончена, она заявила, что этот портрет ее устраивает больше, чем тот, в зеркале. Может быть, в благодарность или просто из общегуманных соображений бабушка настояла: ребята на следующий день получают выходной и в больницу не приходят. Маша знала, что Женя безумно хочет попасть в Эрмитаж, но даже не решается об этом заикнуться.

Они вошли в парадное. Вроде ничего такого особенного они не делали и при этом еле волочили ноги. К тому же лифт, застрявший в колодезной вышине, не подавал признаков жизни. Женя поднимался первым, буксируя Машу за две протянутые руки. Внизу хлестко шлепнула входная дверь. Стекла окон ответили мелодичным перезвоном.

Женя не сразу заметил, почти уперся в двух ребят, поднявшихся со ступеней лестницы при их приближении. Один был плотный крепыш в спортивном костюме, второй – хилый пацан со щербатой улыбкой. Женя остановился, чуть удивленный, на площадке между вторым и третьим этажами. Маша выглянула из-за Жениной спины и сразу узнала Ван-Вана и Щербатого Витьку из ее прежнего, питерского класса. Ван-Ван ей всегда не нравился, а Щербатый шестерил, как правило, при нем.

– Разрешите… – Женя сделал два уверенных шага вверх, но в следующий момент получил приличный удар в грудь, отбросивший его назад на площадку.

– Куда спешишь?..

Шаги у них за спиной. Кто-то поднимался к ним наверх. Маша с надеждой оглянулась. Еще двое перекрыли лестницу снизу. Маша знала всех четверых, но что им нужно было сейчас от них? Никто из блокировавших их ребят пока не двинулся с места. Они чего-то выжидали.