Она (Новая японская проза) - Каору Такамура

Потом являлась с визитом вежливости мать Рины. Она была немногословна, просила лишь о дочери заботиться. Имелся и еще один серьезный повод для беспокойства — недавно директор довел до сведения учителя Танаки, что семья Ясуды — корейцы, натурализовавшиеся в Японии. Если об этом да и о самом случае издевательства, пронюхают средства массовой информации — раздуют, только держись, даром что речь-то идет об обыкновенной травме.

Сделав глубокий вдох, Танака вошел в класс.

— Сегодня Ясуда получила травму — но ее никто не травил, правда? Учитель поговорил с ней перед отправкой в больницу. Она утверждает, что поскользнулась и ударилась головой о стену спортзала. Учитель не верит, будто в нашем классе могут друг над другом издеваться. Учитель ненавидит издевательства. Он всегда говорит вам: «Живите дружно!» — Его голос внезапно сорвался, и, к собственному удивлению, он почувствовал, как переполняется сладкой сентиментальностью, а к глазам подступают слезы. Ему пришло в голову, что как педагог он давно не переживал такого радостного мгновения.

— Учитель плачет! — удивленная Каори переглянулась с соседями. Некоторые, сочувствуя, тоже зарыдали. Тогда и Каори, засуетившись, решила поплакать, однако она, у которой от любой мелодраматической ерунды в телевизионных сериалах глаза моментально увлажнялись, не смогла выжать из себя ни слезинки. Ей было стыдно и весело разом: уж больна жалок оказался этот взрослый человек, учитель. И, глядя на него, Каори мучительно захотелось расхохотаться ему в лицо.

— С Ясудой произошел несчастный случай. Но если во второй группе и вправду начнут над кем-нибудь издеваться, ваш учитель уйдет из школы. Учитель перестанет учить. Прошу вас это четко усвоить! — Танака достал носовой платок и, полуотвернувшись к доске, отер слезы и высморкался.

Когда он вновь повернулся к классу, на его лице играла улыбка:

— Учитель уверен, что никакой травли не было. Если завтра нагрянут телерепортеры, не вступайте с ними в разговоры. Направляйте их ко мне. Значит, договорились: произошел несчастный случай. Те, кто с этим согласен, поднимите руки.

«Ни за что не стану плакать, — с внезапной злостью решил Коити, исподлобья озирая класс. — Что это — все поднимают руку!». Медленно поворачивая голову, он оглядел тех, кто был тогда у спортзала. Руки поднимались одна за другой. «Как же так — все „за“?!» — удивился Коити, и сам потянул вверх руку.

— Хорошо, можете опустить. Разумеется, учитель огорчен несчастным случаем, однако есть повод и для радости. Я восхищен учениками второй группы, другого я от вас и не ждал. Можете идти домой. Но давайте договоримся: выйдя из класса, вы забудете обо всем, что сегодня произошло. Никому ни слова! А теперь всем встать!

В коридоре Каори принялась размышлять, что будет, когда явятся репортеры. А они обязательно примчатся, если новенькая умрет. Жаль беднягу! Она не станет ничего скрывать от репортеров, все расскажет начистоту. Виновата Маюми. Ей, Каори, закроют лицо, изменят голос — никто и не узнает, что это она. Можно довериться маме, уж она найдет способ связаться с телевидением. Каори не заметила, как улыбка расплылась по ее лицу.

Уложенную на заднее сиденье автомобиля Рину везли в больницу. Ее сознание то растягивалось, то сжималось, как мехи немого аккордеона. Вид школьного двора, лишенного тени… Ей пять лет, она, не шелохнувшись, поджидает маму на станции в Сэндае; они путешествуют вдвоем; когда она ощутила себя брошенным ребенком, странным образом возник такой же пейзаж без теней. «Побудь здесь, никуда не уходи», — приказала мать, но ее все нет и нет, хотя девочка ждет уже целый час. Она до сих пор не знает, почему ей пришлось тогда провести в одиночестве этот бесконечно долгий час, почему отец не поехал с ними. Это единственное, что ее интересует по-настоящему, но она давно примирилась с мыслью: расспрашивать бесполезно, никто ничего не объяснит. Никто и не знает ничего. Сознание Рины помутилось.

К великому разочарованию Маюми, кровавое пятно на Ринином платье больше не представляется ей цветком розы. Гроздь винограда… листва… летучая мышь… золотая рыбка… облако в багровом закате… Она умела воображать и самые причудливые вещи, но именно это пятно крови больше, хоть убей, ни во что не превращается. Танака привел ее в библиотеку: «Подожди, пока за тобой придет мать». Прошел час, никто не появился. Настроение ужасное. «Кто бы сейчас со мной ни заговорил, все равно не смогу ответить». Беспокоило, поймет ли мама, что даже с ней она сейчас разговаривать не хочет. Может, и к лучшему: в таком состоянии не поговоришь о новенькой, ее вообще пора навеки забыть… Все равно ничего не скажу… С этой мыслью она уснула. Из окна библиотеки был виден опустевший школьный двор. Флагшток, качели, гимнастические снаряды на спортплощадке отбрасывали длинные-предлинные тени, казалось, они достигают самого края света.

Shioai by Miri Yu

Copyright © 1997 by Miri Yu

© Е. Дьяконова, перевод на русский язык, 2001

Ёко Тавада

Собачья невеста

Душным, безветренным июльским днем в два часа пополудни брел по улице мимо многоэтажных домов, мимо гирлянд ослепительно белого, свежестираного белья старичок. Брел-брел, зачем-то оглянулся, окончательно разомлел от жары, да так и застыл прямо посреди мостовой. А следом за ним раскатился было по сонной улице кирпично-красный автомобиль, но тоже не сдюжил, обессилел, остановился у почтового ящика и встал намертво, даже изнутри никто не вышел. И тихо, очень тихо было на улице, только слабенько потренькивали умирающие цикады да глухо урчал кухонный комбайн в школьной столовой.

При желании можно было заглянуть в открытую балконную дверь первого этажа: в комнате (девять квадратных метров) сидела женщина, пила чай, почесывала прыщ на коленке, неодобрительно смотрела в телевизор, по которому ничего не показывали. В другом окне шторы задернули только до половины, и было видно кухню, холодильник, на холодильнике надкушенное яблоко со следами губной помады (хозяйка ушла в дом культуры). Весь квартал закис, впал в спячку, временно скончался — до того момента, когда дети из школы потянутся в группу продленного дня. Дело в том, что возле унылого дома-новостройки, на телеграфном столбе висел большой, сильно грязный плакат. Давно висел, уже целый год, а то и дольше. Приклеился основательно, не отдерешь. На плакате Мицуко Китамура собственноручно вывела розовым фломастером: Пансион «Китамура». Группа продленного дня. Буквы от дождей давно поплыли, угол, где номер телефона, наполовину оторвался, а на пририсованную тут же схему накакал голубь, так что адрес разобрать было совершенно невозможно, ну да это ничего — матери школьников и так давно запомнили, где живет Мицуко. В принципе плакат можно было бы и содрать, но как-то руки ни у кого не доходили. Во-первых, больно уж он был грязный — дотронуться противно. А во-вторых, не имелось среди местных жителей таких, кому больше всех надо. Район был относительно новый (тридцать лет от роду), массовой застройки, хозяйки следили за чистотой у себя дома, а улица, она, как известно, ничья. Бывало, переедет машина голубя или бомж на тротуаре кучу навалит, так никто эту «красоту» неделями не трогает. С какой, собственно, стати? Для этого есть муниципальная служба. Вот и произведение Мицуко было обречено висеть на столбе до полного распада и слияния с природным элементом.